Беседа с ним оказалась весьма поучительной. Я рассказал ему о Римской империи, о ее великих завоеваниях, затронул вопрос об управлении отдельными колониями, незаметно перешел к институту прокураторов, несколько раз упомянул Понтия Пилата и легко перешел к изложению Евангелия…
— Мы, гавелы, — заметил он, — все время ждали, когда вы приметесь за наше обращение. Нас напугал Лаферт Су Жуар, он все время повторял нам: «Вот погодите, Джока Кальери сделает из вас овечек божьих!» Никто из нас не хотел сделаться овечками кого бы то ни было. Это смешные волосатые твари, совсем неспособные к интеллектуальной жизни. Теперь же я могу сообщить Гавелам, что Джока Кальери начал обращение и при этом рассказывает очень забавные истории, которые вовсе нам не грозят каким-то еще превращением или перевоплощением…
Более того, оказалось, что выражение сочувствия, которое я подметил на лице имбитора, когда говорил о последних минутах Спасителя, относилось вовсе не к Спасителю, а ко мне, недостойному рабу божьему, и обозначало простое сочувствие моей неудачной попытке.
Тогда я заговорил об угрызениях совести. Рассказал о греховности всех мирских утех, коснулся взаимоотношения полов.
В его ответе, на удивление, прозвучали такие слова, как «любимая девушка», «возлюбленная», а следовательно, им доступны и любовь, и страсть, и ощущение потери, если эта самая возлюбленная вдруг сбежит с каким-нибудь более удачливым гавелой или будет разорвана акулой. Я не терял надежду и задал весьма скользкий вопрос:
— У меня сложилось впечатление, что все гавелы мужского пола, о какой же девушке вы говорите?
Хук-Гек тотчас же ответил:
— Все ваши коллеги этим интересуются уже давно. Особенно ваш Лаферт Су Жуар. Что же касается вас, Джока, то, может быть, вам, как духовному лицу, я смогу представить свою возлюбленную… Но только никаких глупостей!
А вчера мне представили одну из молоденьких гавел, в юбочке из пальмовых листьев. Глупейшая физиономия. Странное жеманство. Она вышла из пенной полосы океана, встряхнулась совсем как собака, которую облили водой, сделала мне что-то вроде книксена и выпучила черные глаза, каждый величиной с циферблат карманных часов.
Могу сказать только, что подобно всем гавелам она была божественно сложена. Возможно, что, увидев такую женщину, Микеланджело изобразил бы ее в виде какой-нибудь из своих сивилл, и совсем уже некстати в моем сознании всплыли стихи великого грешника:
Я спросил ее, знает ли она о земных женщинах. Оказывается, она в курсе последних мод и довольно бойко объяснила мне, что после увлечения мини, а затем и макси-модами, слабая половина человеческого рода в настоящее время буквально помешана на «мерзи-моде». Я воскликнул: «Боже, как она хороша!» И в этом я вижу, вне всякого сомнения, наущение самого дьявола.
Негодяй Хук-Гек! Когда мы снова встретились и я осведомился у него, как поживает его невеста, этот проходимец отвел глаза в сторону и спросил, в свою очередь:
— Невеста? Какая?.. Ах, эта! Но это не моя невеста. Это просто наша дурочка. Мы своих невест не хотим вам показывать.
«СВИСТУНЫ-ПОЛОСАТИКИ» ВЫХОДЯТ НА СУШУ
Пока Джока Кальери и его высокоученые коллеги вдалбливали в головы имьиторов информацию, весь мир, затаив дыхание, прислушивался к сообщениям о них, поступающим со всех сторон материкового побережья. Мы приведем некоторые с необходимыми комментариями.
«Нью-Йорк таймс мэгэзин» от тридцать первого апреля Года Столкновения:
«Секретное оружие имбиторов в действии! Вчера вечером наш корреспондент посетил мюзик-холл на семнадцатой авеню и был свидетелем выступления группы «Звуки моря». Перед публикой, среди которой находилось несколько выдающихся знатоков эстрадной музыки, были исполнены пять номеров программы. Группа «Звуки моря» состояла из семи очень высокорослых мужчин со странными масками на лицах, изображавших любопытную смесь лукавства и невозмутимой серьезности. Какие-либо музыкальные инструменты отсутствовали вообще. Эта группа, по-видимому, является основателем нового жанра, который известный музыкальный критик Том Николс определил как «инструментированные голоса». Каждая из исполняемых песенок представляла собой неприхотливый набор слов. Что же касается последней песни, которая носила то же название, что и группа исполнителей — «Звуки моря», — то тут следует отметить мелодичную передачу плеска волн, который на протяжении всего исполнения непрерывно менялся, проходя всю гамму звуков, от тишайшего шуршания волн на прибрежном песке до грохота океанских валов во время прибоя. Особенным сюрпризом стал момент, когда группа, изображая ураган, издала ряд таких звуков, что горевшие у края сцены лампы стали лопаться одна за другой, создавая поразительный звуковой эффект. Песенка оканчивалась звуками успокоенного моря и словами о красоте моря.
Когда мы прошли за кулисы, директор мюзик-холла представил нам исполнителей, которые оказались… имбиторами. То, что было принято за их маски, было не чем иным, как искусными гримасами их поразительно подвижных лиц. Мы можем только добавить, что группа «Звуки моря» получила массу заказов от фирм, производящих коммерческую звукозапись. Фирмы полностью уверены в успехе. Что ж, если имбиторы начали завоевание материка, то перед их «секретным оружием» вряд ли устоят любители отличной эстрадной музыки».
Подобного рода сообщения поступили почти из всех городов, известных своей музыкальной культурой. Названия групп были самыми различными: «Колокол медузы», «Акула джаза», «Семь китов», «Свистуны-полосатики», «Морские звезды», «Синий прилив», «Звон потонувшего колокола», «Музыка волн» и многие, многие другие, что говорило о существовании где-то в океанском просторе своеобразной морской консерватории.
Но пресса явно поторопилась, объявив скромные эстрадные группы «секретным оружием имбиторов». Вскоре на подмостках варьете появились танцевальные ансамбли имбиторов — мужчин и женщин. Последние были тотчас же названы ундинами, и к восторгам музыкальных критиков добавились голоса поклонников танцевальных номеров и даже балета. Имбиторы решились на постановку балета Агарона Шрайбнагеля «Калипсо» о приключениях возвращающегося из Трои Одиссея на острове Огигия, где властвует волшебница Калипсо. Первое действие проходило на берегу моря со вздымающимися волнами, причем техника, примененная имбиторами, оказывала невероятное воздействие на зрителя. Светотехники имбиторов продемонстрировали публике движущиеся изображения, полученные с помощью голографического метода, доведя стереоскопический эффект до полного «эффекта присутствия». Океанские волны плескались между рядами, а когда очередной «вал» поднимался и катился откуда-то из-под верхней кромки сцены, весь зал издавал крик восхищения и неподдельного ужаса.
Что же касается искусства танца, то на этот счет мы полностью согласны с критическими замечаниями дирижера кливлендского оперного театра Опоста Селла, который удачно выразил то, что чувствовали и что думали поклонники балета:
«…Берег моря. Одиссей (актер-имбитор Тре-Лев) в элегическом танце раскрывает свою скорбь по утраченному счастью, вспоминает своих спутников, погибших на его долгом пути, и постепенно сдается огненно исполняющей свою роль волшебнице Калипсо (роль Калипсо исполняла ундина Ала-Тая). И если мужской роли Одиссея были свойственны размах, удаль, чувство собственного достоинства, то исполнение роли Калипсо было наполнено плавностью, какой-то особенной «напевностью», великолепно передающей ту могучую силу, которую таит в себе красота. Но вот влюбленный Одиссей скрывается в гроте волшебницы, и море, присутствие которого мы ощущали только через струящуюся мелодию, вступает в свои права. Вторая часть акта посвящается морю. Звучит изумительное маринелло Агарона Шрайбнагеля, и на сцену выходит сам Посейдон. Глядя на этого истинного бога морей, мы невольно думаем о величии человеческого подвига Одиссея, не побоявшегося бросить вызов этому чудовищу. Посейдон оплакивает своего искалеченного сына Полифема, которому Одиссей выколол единственный глаз, его все сильнее и сильнее охватывает гнев, и его гневу вторит море. Сквозь торжественную музыку «пляски мщения» отовсюду доносятся слабые голоса зрителей, решивших, что они тонут в разбушевавшейся стихии.