Так сумбурно я думал, медленно катя домой. Чем ближе я подъезжал, тем неспокойней мне становилось перед разговором с женой.
Я жалел ее, но даже в память о том, что было между нами хорошего, не хотел больше врать. Я понял, что не смогу мельтешить, приспособляться, изворачиваться, не смогу жить попрежнему.
Я собрал чемодан. Темнело. Детей до пионерского лагеря забирали за город мои старики. Они выезжали в свое садоводство рано, сразу после Майских праздников. Хорошо, что мальчишек не было дома. При них.я, может быть, не решился бы вот так…
– И куда ты теперь?- спросила жена.
– К своим.- Ключи у меня были.- Прости, если сможешь.
Я спускался по лестнице сам не свой. Жалость к жене, наше с нею прошлое, мысли о мальчиках… Душа моя содрогалась ознобно, противно замирала, но я не мог бы сказать, что сомневаюсь в правильности сделанного шага. Не было и сожаления о квартире, в которую, как муравьи, годами тащили желанное - ковер, бра, приглянувшееся кресло… Все верно, нельзя жить попрежнему!- билось внутри настойчиво и неопределенно. Но я не знал, как мне жить по-новому. Меня охватило беспокойство неизвестности, неуверенность и тревога.
Я остановил машину у тротуара и растерянно смотрел на вечернюю толпу, на торопливо шагавших, погруженных в свои мысли людей, спешивших домой из своих цехов, кабинетов, на стайки беззаботных молодых людей.
Беззаботных? Слово пришло словно из какого-то забытого прошлого. Почему прошлого? Разве, повторяя, я не так же беззаботно занялся, во-первых, личными делами? Что за странный зигзаг сознания? Чем же я должен был заняться во-первых? Не это ли главное - большие чувства?… Оживавшие видения приключившегося со мной поднимали жуткий леденящий страх, который требовал разрешения, немедленного ответа, действия! Но - какого?!
Я был раздавлен этими вопросами и страхом.
За несколько последних часов я словно прожил две разные жизни, переступил два порога.
Первые часы после возвращения представились мне теперь радостным умопомрачением, опьянением земной жизнью, которое не может быть постоянным и вечным. Оно проходит…
Теперь набирала силу мысль: зная то, что знаю, как я должен жить, что предпринять? Эта мысль вытесняла все прочие. Почему я пытался - пусть и по-новому - продолжать прежнюю жизнь? Неужели я считал это возможным? Ах, опьянение!…
Я вдруг осознал (не умом, а всем своим существом, которое так же, наверное, ощущает смерть), что на смену опьянению жизнью неизбежно приходит похмелье. Расплата. Раскаяние.
Муки совести. Чувство непоправимой, трагической вины. Но что теперь делать?!
Уже на следующий день в лаборатории прознали о моем уходе из семьи, и неприсущую мне хмурость и замкнутость полностью приписали этому событию.
Вечером я бродил по городу, потом сидел в пустой квартире моих стариков и читал газеты. Кипы, ворохи газет. Словно старался отвлечься или искал в них ответы на свои безнадежно глухие вопросы.
“Волна терроризма”. “Поставить преграды политике с позиции силы”. “Обуздать гонку вооружений!”. “Предвыборные маневры”. “Тревоги директора школы”. “Когда совесть молчит - бесхозяйственность кричит”. “Куда мы идем?…” Я пил горячий чай, а на ночь принял снотворное. Меня корежило от желания, необходимости, невозможности хоть что-то предпринять. Немедленно!
На третий день я собрался позвонить своей милой, с удивлением отметив, что накануне даже не подумал об этом.
Телефон у нас в коридоре у лаборантской. Пока шел к нему, почему-то решил позвонить жене. Ее поликлиника рядом с домом, в обед обычно забегает…
– Ты?! Здравствуй,- полувопросительно, но мне показалось - обрадовалась.
– Вот решил…- говорю.- Собственно, просто так.
– Ты все решил окончательно?
– Послушай, ты должна согласиться со мной,- говорю без особой уверенности.- Мне очень хотелось бы, чтобы мы остались друзьями.
Тишина, лишь неясный едва уловимый шум в трубке. Потом - короткие гудки.
Я никуда больше не звоню. Возможно, вспомнив раскрасневшееся возмущенное лицо, или пощечину, или представив себе, как сидит у телефона, уронив на колени руки, жена, мать моих пацанов.