— Между прочим, — заметил Градиленко, — я имею право приказывать десантникам. Одно мое слово, и тебя попросту пристрелят, щенок!
— Бросьте, — фыркнул Ник. С некоторых пор он перестал скрывать естественные реакции — к чему их скрывать? — Не станут они стрелять.
— Ты нарушил закон! Ты нарушил устав!
— Считайте, что я уволился из флота. А что до земных законов — так можете меня и землянином больше не считать.
Ник чувствовал, как напряглась в отдалении Криста — она прекрасно помнила разрушительную мощь человеческого оружия. Правда, в прошлый раз был пулевик и был подсвинок…
Ник, как мог, успокоил ее.
Не станут десантники стрелять. Не станут. А если и станут…
Что же… Скорее всего Ник их опередит. Он нисколько не собирался подставлять собственное тело под смертоносные импульсы лучевиков.
— Геннадий Викторович! — окликнули Градиленко от раскрытого пассажирского люка «Медузы». — Капитан на связи! Время!
Шеф контактеров еще некоторое время зло ел глазами улыбающегося Ника, потом досадливо махнул рукой и уныло побрел к боту.
Ник, не двигаясь с места, наблюдал, как грузятся в бот его бывшие соплеменники — десантники, контактеры. То есть это они думали, что бывшие.
У Ника на этот счет сложилось свое мнение.
Задраен люк. Пилот сейчас прогоняет предстартовые тесты…
«Медуза» неторопливо отрывается от почвы и, ускоряясь, рвется в зенит, в холодное октябрьское небо Селентины. Супердеревья прощально машут ему ветвями.
Странно, но Ник почти не испытывал тоски по дому — в другое время при виде стартующего бота непременно заныло бы где-то в области сердца.
Почти не испытывал.
Все-таки он сильно изменился в последние месяцы.
Прошло минут пять; стряхнув наконец оцепенение, Ник обернулся и позвал:
— Криста!
Девушка помахала ему рукой с ветви здоровенной шавоши, с высоты добрых, наверное, тридцати метров.
— Иди ко мне! — Позвала она негромко, но Ник ее, естественно, слышал так же ясно, как если бы она находилась совсем рядом.
Он зажмурился и побежал. Все быстрее и быстрее. На десятом или одиннадцатом шаге Ник неуверенно оторвался от земли, между лопатками под тоненькой линялой майкой набухли два тугих кома, а потом на свободу вырвалось еле различимое в свете дня мельтешение чего-то эфемерного и полупрозрачного, словно у Ника вдруг отросли стрекозиные крылья, и трепетали сейчас за спиной, и трепетали, вознося его все выше и выше.
Уже на ветви шавоши он на секунду обернулся, мельком взглянул на темное пятно посреди лужайки, потом на низкие тучи, в которых скрылся бот с крейсера «Калахари», а потом сгреб Кристу в объятия и радостно прошептал ей в самое ухо:
— Доброе утро!
Николаев-Москва-Николаев, 1994–1999
Юлий Буркин
БАБОЧКА И ВАСИЛИСК
Всякое искусство совершенно бесполезно
Если нельзя, но очень хочется, то можно.
Что касается невинной жертвы, то вся история эта закончилась так.
В самом конце ночи, почти под утро, зек по кличке Гриб проснулся от желания помочиться, и сейчас жадно досмаливал подобранный возле параши отсыревший бычок. Он знал, что это — западло, но поделать с собой ничего не мог: курить хотелось невыносимо.
Гриб ходил в мужиках, ниже комитет решил его не опускать: свой хороший врач буграм — вещь вовсе не лишняя (это-то, какникак, с мировым именем), а пользоваться медицинскими услугами петуха им не позволила бы воровская честь. Вот и ходил Гриб в мужиках, хотя и видно было в нем за версту интеллигента, и другого бы, не столь ценного, за одну только лексику, за одни только «позвольте» и «не смею спорить», втоптали бы в самую зловонную зоновскую грязь.
Но все равно хватало ему и побоев, и унижений. Как тут без этого? Особенно одно обстоятельство угнетало его: еще в СИЗО трое рецидивистов отбили ему почки, и теперь, бывало, он во сне делал под себя (если не успевал проснуться, вскочить и добежать до туалета, как сегодня). И когда случалась с ним такая оказия, наутро он подвергался позорнейшей процедуре — его освобождали от работ и не позволяли вставать в строй на завтрак и обед, пока он не простирает тщательно белье и матрац и не просушит их: летом — на дворе, зимой — в сушилке. И все это время каждый проходящий считал своим долгом плюнуть в него, дать зуботычину или обругать: «У, вонючка очкастая!..», «Зассанец!..» И не раз уже гнал он от себя мысль о самоубийстве, а порой и не гнал, порой, напротив, упивался ею. Вот и сейчас, урвав ворованную затяжку, думал он о побеге в мир бездонной пустоты и находил в том желанное успокоение.
Хрустнул пол чьими-то подошвами разбитый кафель пола, и Гриб испуганно кинул охнарик в парашу. Но напрасно — он услышал, как зашумел кран, как вода потекла в умывальник, как вошедший звучно всосал струю, а затем из уборной вышел.
Но бычок был уже безнадежно погублен, и Гриб с досады хотел было отправиться досыпать, как вдруг через открытую форточку, сквозь ржавую решетку, в туалет влетела цветасто-бархатная бабочка «Павлиний глаз» («Vanessa io») и села прямо на рукав его грязно-черной робы.
Странное чувство вызвала гостья в душе заключенного. Такое испытывал он в юности, когда очень красивая подружка старшей сестры — Лиля — строила ему глазки и тихонько говорила ему непристойные комплименты. Ему было тогда и приятно, и ясно, что на самом деле над ним просто потешаются, а более всего — страшно, что легкая ирония сейчас перейдет в откровенную издевку. Смешанное чувство радости, страха и НЕУМЕСТНОСТИ. Нельзя было в его нынешнем пыльном, кирзовом, туалетном мире возникать этому, пусть даже и такому маленькому, летающему стеклышку калейдоскопического счастья.
— Эй, слышишь, — вполголоса обратился он к бабочке, — слышишь, нельзя тебе здесь…
Бабочка посмотрела на него строго и доверчиво, чихнула и ответила:
— А я и не собираюсь здесь долго задерживаться.
Только не понимал Гриб ни бабочкиного языка, ни бабочкиного чиха, ни бабочкиной мимики, а потому не понял он и того, что сказала она далее: — Меня зовут Майя. Меня послали, чтобы ты посмотрел на меня и понял: скоро все это кончится, скоро ты будешь на воле.
И Гриб, глядя на персидские узоры ее крылышек, хоть и не услышал ничего, действительно понял: скоро все это кончится, скоро он будет на воле.
— Спасибо, — сказал он вполголоса, и бабочка, услышав его, выпорхнула через решетку форточки в ночь — в мокрое грозовое небо.
— Бумагу! Перо! Чернила! — скомандовал василиск, откинувшись на расшитые бисером китайские подушечки, и два его верных сиреневых тролля-прислужника — гномик Гомик и карлик Марксик, — пробуксовав ножками на месте две-три секунды, кинулись в глубь пещеры.
Голодная гюрза обвила шею повелителя и чистила ему клыки раздвоенным языком, выскребая из щелей меж ними кровавые волокна ужина.
— Полно, — молвил он, чтобы счастливая змейка, скользнув вниз по его гибкому алмазно-чешуйчатому торсу, обвилась сладострастно вкруг змееподобного же фаллоса, жадно припав к нему устами.
В шахтах глазниц Хозяина родились и тут же умерли две злые зарницы, и изумрудные стены, откликнувшись, послушно принялись источать неоновую зелень.
— Пиши, — кивнул василиск примчавшемуся уже сиреневому Марксику, пред коим гномик Гомик в тот же миг пал на четвереньки, имитируя с успехом письменный стол. Марксик поспешно-распластал по его ребрам белый лист бумаги, водрузил на поясницу оправленный в платину человеческий череп-чернильницу, обмакнул в нее перо фламинго и, согбенный подобострастно, замер в ожидании.