Холодный поток мертвого света усиливался, смотреть на него было все больнее. Марк зажмурился, потом, сделав усилие, снова взглянул на тело. С кожей человека происходили перемены: она меняла цвет, истоньшалась, из-под нее проступало что-то блестящее. Металл. Машина. Вот что они имели в виду, когда говорили о машине…
А я?
Лампа мигнула, что-то в ней щелкнуло, и свет изменил свое направление — теперь он бил в глаза. Марка охватил ужас, он попытался высвободить руки, но охватывавшие запястья стальные зажимы держали плоть крепко.
Жжение. Боль. Боль!!!
Он видел, как испарялась его кожа.
— Это страх, — шепнула женщина, находившаяся далеко отсюда, но каким-то образом сумевшая пробиться сквозь все преграды. — Не бойтесь.
Марк сжал зубы. Был момент, когда боль стала нестерпимой, растянувшись на вечность; но именно тогда он понял, что нет ничего уязвимее стали и что страх всегда одет в железные доспехи, защищающие безвольные остатки разума. Теряя сознание, он посмотрел на свою грудь — и увидел живую красную кровь.
Он знал, что до разгадки оставалось совсем чуть-чуть.
— Присоединяйтесь к нам, господин Октавий, — сказал Фрайд, чудовищное смрадное животное, развалившееся в президентском кресле, разукрашенном свастиками и прочими мистическими символами. — Будьте как все.
Мертвецы. Марк на мгновение представил себя в их числе — в безразличной, беззвучной, безвыходной бездне, равнодушно равным, странником страдания.
— Вы же поэт, — сказал Фрайд, огромные челюсти которого беспрестанно жевали кого-то или что-то. — Вам не по пути с одуревшими военными, тупыми поклонниками диктатуры, истязающими людей в концлагерях. Мы с вами — люди карнавала, люди доброй воли, не так ли? Напишите о чем-то веселом. Ваши «Странники страдания» мне не понравились. Зачем вы пишете о духовных узах, о потере природной святости? Разве есть такая вещь — природная святость? Люди ведь не святоши, а, господин Октавий?
Марк не ответил.
— И зачем повторять слухи о том, что я кого-то убил? — продолжил Фрайд с неестественной улыбкой. — Кстати, хотите сыграть со мной в новом спектакле? Я исполню роль императора Коммода в грандиозном уличном представлении. Все будет абсолютно реально…
— Нет, — сказал Марк. — Я хочу уехать. Разрешите мне…
— Уехать? — спросил Фрайд, снова став обычным человеком. — Вам не нравится абсолютная свобода? А что вам вообще нравится? Диктатура? Хорошо…
И он направил на Марка пистолет.
Марк успел только открыть рот в тщетной попытке сказать что-то. Фрайд нажал на спусковой крючок и выстрелил.
Хлопок.
Попугай вернулся на плечо женщины, все время стоявшей рядом.
Время замедлилось, и пуля, едва только вылетев из дула, зависла в воздухе.
— Это были воспоминания? — спросил Марк. — Значит, я просто пытался разобраться…
— Где я сейчас? — спросил Марк. — Я умираю? Я исчезаю? Меня больше не будет?
— Каков смысл того, что я видел? — спросил Марк. — Смысл?
Смысл?
Женщина кивнула и сделал жест рукой.
И Марк увидел сложнейший механизм, деталями которого служили души живых, полуразумный, самодостраивающийся, разворачивающийся во всех доступных ему измерениях пространства механизм, военизированный, тактический, стратегический, отлично откалиброванный механизм уничтожения, поглощения, превращения в часть себя всего, что подчинялось его железному зову. Марк увидел стальную мечту, ведущую нескончаемую войну со всеми и против всех во имя единственной цели.
Пожирание разумной Вселенной.
И Марк увидел животное, обладающее несметным количеством голов, зубастых пастей, накрашенных смеющихся морд, чавкающее, заглатывающее, высасывающее, рыгающее, изрыгающее во все доступные ему измерения пространства энергетические нечистоты животное, жадное, голодное, безумное, отлично приспособившее себя для уничтожения, поглощения, превращения в часть себя всего, что подчинялось его животному зову. Марк увидел забытые и позабывшие себя души, безропотно отдающие энергию тотальному вампиру во имя единственной цели.
Пожирание разумной Вселенной.
А пуля преодолевала сопротивление воздуха миллиметр за миллиметром, мгновение за мгновением.
Они сражались, эти двое, они бились не на жизнь, а на смерть, и не могли победить друг друга. Более того — ни один из них не мог и подозревать, что на самом деле они едины.