Погода стояла ясная, восходящее солнце бросало неяркий свет на вырядившиеся в желтый осенний цвет деревья. На лесной просеке, около сломанной сосны, стояли двое: пожилой, но еще крепкий крестьянин с роскошной окладистой бородой и молодой, гладко выбритый мужчина с солнечно-желтыми, усталыми глазами. На земле виднелась уродливая черная проплешина, кругом были разбросаны искореженные куски металла.
— Железо, ничего живого. Да и железо странное какое-то. Не думаю, что наш кузнец знает, что это за железо такое, — говорил бородач, вертя в руках блестящий кусок панциря.
— Вы довольны? — Голос ответившего тих и слаб, как после долгой болезни.
— Да. Деньги готовы.
— Остатки этого, — Марк обвел рукой просеку, — соберите и хорошенько закопайте.
— Хорошо, хорошо, так и поступим, — закивал староста, — и за что нежить так людей ненавидит?
— Есть за что. — Слова выходили из горла с трудом, с шипением, как воздух из дырявых мехов. — Люди их создали. Давно, еще до Катастрофы. А потом стали уничтожать. Вот они и отвечают. Кроме того, им нужно мясо для того, чтобы жить, а человека и его животных легче всего поймать и съесть.
— Да, страшные вещи вы говорите. А это что такое? — На куске металла в руках бородача красовалась трехлучевая звезда, вписанная в круг.
— Эго клеймо. Как сельский кузнец ставит клеймо на созданный им плуг, так и маги прошлого клеймили свои творения.
— И как же звали того, кто создал эту мразь?
— Его звали Мерседес. — Налетевший ветер подхватил чуждое, непричастное яркому живому миру слово, разодрал его на тысячи кусков и швырнул в траву, туда, где уже лежали обломки чужеродного, ненужного миру творения рук человеческих.
Ян Разливинский
УЛЛА!
…Есть у нас молодой начальник смены, по фамилии Морошкин, а по имени Адольф. Чем он таким достал родителей в первые дни своего существования — даже представить не берусь, но, видимо, повод подарить ему именно такое имечко нашелся. Вот этот самый Адольф и взял меня на «слабо». Он накануне махнул пятьдесят кэмэ на лыжах и целый день до всех в цеху докапывался: а слабо махнуть со мной марафонец? А слабо? Достал всех, как маму-папу во младенчестве. Он и ко мне подкатил: а слабо, Михалыч? Ну, я ему и брякнул: а не слабо, Адольф.
Ну-ну, говорит он — и оглядывает с головы до ног, как сержант новобранца. Салажанок. Думает, я всю жизнь аппаратчиком вкалывал и, кроме цеха нашего занюханного, ничего не видел. А меня, между прочим, знала сама Клавдия Боярских, королева Инсбрука. Ну, кто помнит такую? Э, темные, хилые люди. Клавдия тогда на зимней Олимпиаде три золотые медали разом взяла, а я в ту пору как раз ходил в подающих надежды, так что мы с Клавдией то и дело сталкивались. Свердловчанка, между прочим, землячка.
Может, и у меня бы на кухне «золото» висело — кабы лодыжку не сломал. Случилось это накануне очередной спартакиады. Доктора меня на ноги поставили быстро, да только на соревнованиях я даже в первую пятерку не попал — и тренер решил, что надежды я уже не подаю. Так что в большой спорт я не вошел, хотя около дверей все-таки потоптался. Да и жилка спортивная осталась на всю, как говорится, последующую… Хотя о том периоде мало кто знает. Так, друзья… Вот вам сейчас рассказал. А Морошкину по имени Адольф я бы и за стаканом не обмолвился, потому что он пижон. Студентами мы пижонов били.
Ладно, Михалыч, сказал юный Адольф, подруливай в субботу в парк, посоперничаем. Представляете, он меня хотел по парку гонять! Знаете, есть у нас такой, типично заводской, трудовой культуры и рабочего отдыха, с белеными мужиками в касках, толстоногими крестьянками со снопами себя чуть шире и фонтаном, где центральная фигура раздирает пасть непонятно кому, быть может, судя по общей рабочей тематике, своему токарному станку.
Нет уж, говорю, товарищ начальник, сражаться так сражаться. В чисто поле выйдем, на целину. И пойдем не пятьдесят, а шестьдесят восемь километров, и молодые выгуливающиеся мамаши глаза на нас, сильных и красивых, пялить не будут.
Ну-ну, сказал Адольф, нисколько не пугаясь, и отвалил с видом несокрушимого превосходства.
Пижон.
Участочек я действительно имел в виду хороший, можете следом сходить. Доезжаете на электричке до Усть-Кучумки и прямо от станции строго на запад, держа по левую лыжу старую шоссейку. От Усть-Кучумки до Полозова, где вторая ветка проходит, как раз и наберете шестьдесят восемь кэмэ, побольше, чем хваленая марафонская дистанция.
Лыж я в ту зиму еще не касался, грешен. Правда, они у меня всегда ухоженные, как лошадки у доброго жокея. Ремни и крепления касторочкой хорошенько пропитаны, деревяшечки отшлифованы. Они у меня лет пятнадцать уже — и все как новенькие.