Призрачные тени витают по закоулкам Сети.
Новых сообщений нет…
Владимир Рогач
ДОМОВАЯ КНИГА
— Привет, — раздалось у меня за спиной.
Раньше он никогда не заговаривал. Некоторое время я вообще думал, что он сдох или сбежал, так как шагов по ночам я не слышал, книги пропадать и появляться перестали. Но три недели назад…
Я повернулся к нему.
— Как тебе Гумилев? — спросил он.
Он был именно таким, каким, как мне казалось, я его однажды видел. Как казалось — потому что я часто не был уверен, что действительно видел его раньше. Правда, примерно так же часто я не был уверен, что раньше его не видел. Как оказалось впоследствии, то есть именно сейчас, — в последнем я не был уверен не зря. Похоже, я действительно видел его. В смысле, не сейчас, а раньше… То есть сейчас я, конечно, тоже видел его… То есть вижу…
В общем, все смешалось в доме Обломовых, неспокойно в Датском королевстве…
— Очень вовремя, — ответил я ему. — Правда, этот сборник я уже читал раньше…
— Ну, — несколько разочарованно протянул он, — в вашем городке найти другие издания не трудно — их просто невозможно здесь найти. Эту книжку я вообще в библиотеке брал.
Выглядел он именно так, как я его помню с тех пор, когда, как мне казалось, я его видел. То есть не казалось…
— Кто ты? — спросил я, сам понимая нелепость своего вопроса. Дело в том, что я давно уже знал, что это домовой. Откуда? Это трудно объяснить. Просто знал, и все тут.
— Домовой, — ответил он все же на мой вопрос и усмехнулся.
Ну а кто еще это мог быть? Кто еще может бегать по ночам по пустующей квартире, гулко топоча при этом, разбрасывать по полу мамины бигуди, таскать книги с полок и жить в шифоньере? Да и выглядел он соответственно — эдакая меховая игрушка с копной сена на голове, не позволяющей понять, где у него лицо, а где нет. Сейчас я даже не мог с уверенностью сказать, передом он ко мне стоит или задом, прошу прощения за некоторую грубость формулировки. Копна и копна — с какой стороны ни глянь. А под копной — красная рубашка с широкими рукавами без манжет, скрывающими ладони, и полами до пола, скрывающими ступни, — как не присматривайся, а все равно не понять, где у него перед, а где… Впрочем, об этом я уже говорил.
— А где ты был? — спросил я.
— Там, — кивнул он, как я и ожидал, в сторону шифоньера в углу гостиной, справа от двери на балкон.
Я знал, что он приходит оттуда. Когда я сказал об этом маме, желая преподнести как шутку, она сначала тоже восприняла это как шутку и попробовала шутку поддержать — рассказала о бигудях, разбросанных неизвестно кем, о пропадающих вещах, которые потом обнаруживаются в самых неожиданных местах… Она была уверена, что это шутка. Но когда я попробовал говорить об этом серьезно, она чуть не устроила скандал на ту тему, что «здоровый уже лоб, двадцать три года, а ему все домовые мерещатся! На улице чаще надо бывать!». Мерещатся! Скажете тоже, мама…
Не подумайте, что я живу как затворник — выхожу я на улицу, и друзья у меня есть, хоть и не много, и девушки знакомые — все как у всех. Только у меня есть еще и домовой — но как объяснить это матери? В общем, я тогда сказал ей, что это шутка, и больше об этом не упоминал.
— «Тысячу и одну ночь» когда вернешь? — спросил я, пытаясь все-таки понять, с какой же стороны у него лицо.
— А вот не отдам! — заявил он и, как бы насмехаясь над моими попытками, повернулся ко мне… Другой стороной. Сторона эта была в точности такой же, как и та, которой он был обращен ко мне перед этим'. Перед этим… Черт его знает, где у него, прости господи, перед!
— Это еще почему? — тоном возмущенного библиотекаря спросил я.
— Издание паршивое, но редкое, — заявил он. — Такие сейчас фиг найдешь. А ты у меня не один, между прочим, другие тоже читать любят.
— Так, значит, ты не только для себя их берешь? — догадался я.
— Конечно. За Пастернака очень меня благодарили. Жалко даже было обратно забирать.
— Благодарили? — изумился я. — Так ты еще кому-то показывался?
— Да нет… — смешался он. — Не показывался. Но благодарность она и есть благодарность — я ее чувствую.
С Пастернаком была удивительная история. Точнее, именно после нее у меня исчезли последние сомнения насчет его существования. Не Пастернака — в его-то существовании я не сомневался, — а домового. До этого у меня бесследно пропали «Тысяча и одна ночь», книжка о Шерлоке Холмсе, еще парочка, но мать убеждала меня (да и себя тоже), что книги мог свистнуть кто-нибудь из знакомых, бывавших в нашем доме. Версия сама по себе неприятная, но не могла же мама согласиться с тем, что книги таскает домовой? Уж пусть лучше будут знакомые.