… я и Кэт висим на плечах высокого идиота, откручивающего крышку с канистрой бензина, Ижен развязывает руки Элизы, стянутые у запястий… - Скажите себе, разве достойна эта девочка смерти во имя искупления наших грехов? Разве не будет тягчайшим грехом сейчас убить ее, сжечь на костре подобно средневековой ведьме? Ларс замолчал, секунду выдерживая драматическую паузу, и в этой паузе звук пощечины разнесся над толпой оглушительным громом среди ясного неба. - Я что, просила меня спасать? - прокричала Элиза детским, срывающимся голосом. Все обернулись на девочку и Ижена. Ларс и Ижен задумчиво чесали в затылке. Элиза смотрела на них недобро, как и проповедник, как и мужчина с канистрой, как и большая часть толпы… - Эх, заставь дурака Богу молиться, - произнес проповедник. - Он лоб расшибет. Причем не свой, а того, кто по соседству молится! В жертву бы вас, идиотов, вместе с Элизой, но «не убий» - одна из десяти заповедей… Мы потихоньку попытались ускользнуть со сцены, но человек в балахоне нас остановил. - Э, нет, ребятки, она желает, чтобы вы, попытавшиеся сорвать ей Освобождение, оставались тут… Так что не обессудьте. Он кивнул в толпу. На сцену вскочила шестерка крепких парней, двое не очень-то вежливо скрутили руки за спиной мне и Ксении, еще четверо удерживало злящихся и плюющихся Ларса и Ижена. Элиза тем временем вернулась на свой костер, готовясь к бенефису. Помощник этой чокнутой парочки щедро полил ветки и бумагу бензином и вытащил коробок со спичками. Элиза подняла голову и посмотрела на толпу: - Я готова. Потом вдохнула глубоко и продолжила: - Я знаю, на что иду. Я спасаю нас всех от конца света… Мне попытались помешать они - всадники Апокалипсиса, посланники дьявола, прикрывающиеся благими намерениями - посмотрите в их лица. Конь блед, конь черен, конь рыж и конь бел… О, они еще будут искушать вас своими речами, помните мои слова! Но сейчас у нас есть шанс. Маленький шанс спастись… И я восхожу на этот костер за ваши души. Она замолчала, потом еще раз обвела толпу тяжелым взглядом ослепительно зеленых глаз. Остановилась на своем помощнике и кивнула ему. Он чиркнул спичкой о коробок и бросил маленький пламенный метеор к Элизиным ногам. Пламя занялось сразу, улегшись у ее ступней как хорошо выдрессированный щенок. Прошло минут двадцать, прежде чем мы все поняли, что происходит. Элиза смотрела на меня сквозь огонь удивленно. Языки пламени беззастенчиво лизали ее щеки, обугливали платье - но с ней ничего не происходило. Она уже стояла среди огня обнаженная, перемазанная в копоти, но абсолютно целая и невредимая. Толпа загудела. Проповедник закричал: - Смотрите, она святая! Огонь бессилен над ней, она чиста, как ангел, она искупила наши грехи! В толпе закричали, кто-то заплакал. Охранники удивленно выпустили наши руки. Ижен с Ларсом нехорошо ругнулись, и привычным слаженным жестом кинулись вытаскивать новоявленную святую из костра. Элиза дрожала и плакала. - Это не выход, малышка, - произнес Ларс ласково, накидывая ей на плечи свою куртку. Это всего лишь иллюзия выхода. Я и Кэт сняли свои шапочки, подаренные новоявленной мученицей, и кинула в разгорающийся костер. Теперь Элиза впервые была похожа на ребенка, а не на взрослую женщину, чудом оказавшуюся в детском теле. На ребенка, потерянного в огромном мире. Иллюзия выхода так же больно разбивает надежды, как и непробиваемая лбом стена. Но меня мучил совсем другой вопрос… - Когда ты догадался, Ларс? - Почти сразу. Я был в библиотеке, Ирина, и говорил с ней… Потому и не стал расспрашивать тебя о шапочке. - Но откуда ты мог знать, что это не выход? Откуда, Ларс? Ведь все выглядело таким логичным, таким близким к разгадке… Мы были дома, на кухне - отмывшимся от сажи и неприятных воспоминаний всадникам апокалипсиса хотелось покоя и уединения. Ларс варил кофе, а я медленно курила, пуская в воздух тонкие струйки дыма. Ларс взял кухонный нож и осторожно провел по ладони. Края раны сомкнулись, не оставив и капли крови на ноже… Я уставилась на его руку недоуменно - даже маленького шрама нет, даже следа… Будто он ножом воду резал, а не ладонь. - Почти сразу, Ирр… Все дело в боли, моя хорошая… мы больше не можем ее испытывать, как бы нам этого не хотелось. Никто. А потому и искупление грехов через страдание невозможно. Вот так. - Что значит не можем? Как - не можем? Я вспомнила, как укололась об Элизин терновый венок в гостях у Иуды. Недоуменно схватила нож, ткнула в свою ладонь и взвыла от боли. На пол закапали густые алые капли, Ларс прижался губами к красному ручейку, хлеставшему через край… Краны открыты, пей, мой прекрасный ангел, мою жизнь… - Ларс, кончай вампирить! Я оттолкнула любимого и потянулась за полотенцем, обмотала порезанную руку и легко поцеловала Ларса в алые от моей крови губы. - Не можем, говоришь… - Ты просто другая, Ирин. Ты в этом городе единственная, у кого теплые руки… Он прижался щекой к моей непострадавшей ладони. Подумаешь, боль… Не так уж велика потеря, мой мальчик, поверь. У нас всех есть нечто большее, чем просто право страдать. - Ларс, пожалуйста, зажги сегодня для меня побольше звезд на нашем обреченном небе… Я хочу устроить романтический ужин при свечах. Не хочу, чтобы огонь ассоциировался у меня теперь только с грязью не обретенного рая… Мы ведь имеем на это право, правда? И еще, я хочу, чтобы ты сегодня пел. Только для меня, что-нибудь очень нежное и очень романтическое… Он взял гитару, подтянул струны, и выполнил мою вторую просьбу. Голос его был уставшим и нежным: Любимая, ты стала забывать - Как страшно иногда не спать ночами, И небо сдерживать усталыми плечами В преддверии паденья. Буду звать Тебя одним из тысячи имен, Что до меня придумали… Не стану, Обманывать, что звезды по карману Летевшим вниз под колокольный звон. Любимая, ты стала забывать Мои слова, молитвы или песни, Ты так грустна, а я - бездумно весел, Но не с тобой… И бесполезно - ждать Вернувшихся с невидимой войны, Вернувшихся - но не живых покуда… А мне сейчас необходимо чудо, Которое не сотворили мы. Бесчисленный звезды смотрели в наше окно, насмехаясь над двумя детьми. А Ларс все пел, звуками разгоняя оживающую темноту за окном… Любимая, ты стала забывать, Как страшно знать, что кто-то здесь - не вечен, Из льдинок сложишь слово "бесконечность", И будешь - бесконечность - умирать От холода протянутой руки… Что до меня - я, так и быть, прощу, Несказанное слово - ранит больше, И стрелки на часах застыли. Все же Ты не уйдешь, когда я отпущу. Свечи едва дрожали от его дыхания в ритм вздрагивающим струнам. Все-таки он талантлив, мой любимый… Чем не повод для гордости? Любимая, ты стала забывать… Что с нашей верой? В праздники и будни Скажи, как быть, когда тебя - не будет? Как жить, когда не хочется вставать С земли, истерзанной, как в день ее творенья. А небо падает, и некому держать, И звезды рассыпаются, дрожа, В твоем лице от прожитых мгновений. Когда Ларс уснул, я тихо встала и вытащила из комода яблоко. Значит, ты поменяло не только меня, ты поменяло весь мир? Они теперь не верят, что бывает по-настоящему больно. Что ж, это тоже итог, под которым можно подвести черту… Любимая, ты стала забывать прежний мир. Я еще раз вытащила картинки, поцеловала нарисованные губы Ларса и всмотрелась в лица всадников Апокалипсиса. Что ж, так и есть. Я, Ларс, Кэт и Ижен лихо неслись через поля сражений, принося с собой гибель целого мира. Права Элиза… 137 день от п.р. Жатва и сбор винограда Здание стояло на холме. Чем-то оно напомнило мне Колизей. Я вдохнула и попробовала стать серьезней. Ижен заметил мою гримаску. - Да, и что же тебе пригрезилось, звезда моя? Ла Скала, Театр Шекспира в Стрендфорде-на-Эйвоне, а то, может, и вовсе цирк-шапито? Не поделишься с папочкой своими наивными сексуальными фантазиями? - Ага, а ты опять припомнишь дедушку Фрейда и мои детские сны… Ничего страшного, всего лишь римский Колизей… - Действительно, не страшно. Было бы куда страшнее и куда более по Фрейду, явись тебе сейчас Эйфелева башня… Будь проще - и люди к тебе потянутся… Я усмехнулась, моргнула и величественное здание Колизея трансформировалось в уютный дом культуры средней паршивости… Не совсем то, что я хотела, но джинсы и черная водолазка будут здесь более уместны, чем на величественных каменных трибунах. Будь проще. Однозначно. ДК не поражало своей убогостью, но явно требовало срочного ремонта… Как лицо хорошо сохранившейся женщины слегка за сорок требует легкого макияжа, знаете ли. Потрескавшиеся стены, осыпающаяся штукатурка, разбитое окно, заколоченное досками. Не убогость, нет. Мне наконец-то пришло на ум правильное слово - запустение. Да, запустение - как и везде в нашем городе. Возле двери, на покосившейся доске для объявлений, висело две афиши. Одна старая, выцветшая, с рекламой старого доброго Титаника и, кажется, датами - за три или четыре года до того, как… Да ладно, Ирр, будь честной с собой - до твоей смерти. Кажется, я натолкнулась на чье-то нечаянно-сентиментальное, но оттого не менее болезненное воспоминание о красавчике Ди Каприо. Я мечтательно улыбнулась Лео и Кейт… Вторая афиша выглядела совсем новой… Или была совсем новой? Она была нарисована простой шариковой ручкой на белом листе формата АЗ. Впрочем, над афишей работал явно кто-то с недюжинными художественными талантами - простой рисунок выглядел живым и дышащим. Жан вздохнул мне в ухо: - Вот это да… Ирка, я и не знал, что ты снова рисуешь… А что, недурно вышло! - Опять принимаешь желаемое за действительное? Ну-ну, не знаю, чьих рук сие произведение искусства, но мне тоже нравится… На рисунке стояли Ромео и Джульетта. Очень молоденький мальчик, нежно держащий за руку девочку. У подростков были растерянные и очень усталые глаза… Никакими шекспировскими страстями здесь и не пахло, просто два потерявшихся ребенка, и я подумала, что Ижен привел меня поглазеть на какую-то детскую сказку в духе Крапивина. Про командоров и потерянную монетку. Я и не понял бы, что это за спектакль, если б для такой идиотки как я на афише не написали: В. Шекспир, Ромео и Джульетта. Спектакль будет дан в полдень в 137 день от первого восхода. Ан нет, нате вам, девушка, полную ложку классики с уксусной приправой из местных реалий. - Я не люблю Шекспира, Ижен… Ты же знаешь… Ромео и Джульетта всегда вгоняют меня в приступы нервной тоски и неординарной стервозности. И тебе не кажется, что вопрос быть или не быть в нашем случае несколько не уместен? - Я тоже не люблю Шекспира, принцесса… датская. Впрочем, твоя ирония не уместна, Гамлета здесь никто ставить не собирается. Я бы хотел сводить тебя на уайльдовскую "Саломею" или какую-нибудь пьеску местного розлива, но выбирать пока особо не приходится… Репертуар у наших звездочек ограничен. Впрочем, обещаю, что тебе понравится… - Нет повести печальнее на свете, чем повесть о сломавшемся клозете… - Что-то ты сегодня не остроумна, Ирочка… Тебе не идет быть пошлой и банальной с такой стервозной внешностью, тебе этого еще никто не говорил? - О, да мы никак решили комплимент сделать? Если так, попытка не удалась… - Есть многое на свете, друг Ирина, что и не снилось нашим мудрецам… - А что, таким мудрецам, как ты, еще и сны снятся? Я думала, ты просто на ночь питание выключаешь и скринсейвер заставляешь потрудиться… - Ню-ню, острячка… Ди Каприо лукаво улыбался мне уже совсем с другой афиши. Куда более новой и куда более актуальной. Клер Дейнс тоже выглядела до приторности милой с ангельскими крылышками за спиной. Вечная история любви и смерти, значит? Ню-ню… Театр встретил нас пустым пыльным холлом. Здесь царил полумрак, и после яркого солнца глаза долго привыкали различать хотя бы контуры предметов. В гардеробе матово поблескивали вешалки и чуть позвякивали номерки. На крайнем справа крючке висела чья-то забытая бежевая ветровка. Я улыбнулась - мне вспомнилось далекое-далекое детство, когда я, донельзя городской ребенок была вывезена в деревню к знакомым родителей "для поправки здоровья". Развлечений у меня, избалованной городскими возможностями в виде телефона, видеомагнитофона и двенадцати каналов по телевидению, было два - местные лошади и местная библиотека, располагавшаяся в очень похожем на этот ДК. Щиплющие травку коровы и парное молоко меня как-то мало интересовали. - Дежавю… Деревня Зюкайка в сумеречной зоне… - Что, воспоминания отрочества и юности нахлынули? И как? Чувствуешь себя Лениным в Горках? - Скорее Путиным в Израиле. Если шагнуть за эту дверь… Впрочем, ожидания мои не оправдались. За дверью оказалась совершенно пустая комната. Даже без мебели. Ижен привычно невесело ухмыльнулся, взял меня за руку и повел в зал. Народу было немного, но впечатление было такое, будто зал переполнен. Я взглянула на последние ряды - там никто не сидел, но мне спину ощутимо царапали взгляды. - Ах, да, чуть не забыл… Не обращай внимания на текст - они играют не саму пьесу, а свое воспоминание о пьесе… Так что это весьма вольная трактовка Шекспира, красавица и не надо показывать свою образованность и знание текста. - Я догадываюсь… Вот только чье воспоминание - режиссера или актеров? - Я бы предположил, что твое, милочка… Темно-бордовый потертый бархатный занавес поехал в стороны. Ехал он неловко, рывками, и мне показалось, что тот, кто его раздвигает, сильно нервничает. Бывает… Особенно на любительских постановках. Сцена была пустой. Абсолютно. Ни тебе шумяще-кипящих улиц средневековой Вероны на заднике, ни статиста в роли балкона. И лишь на краю стояла девушка, худенькая, очень нежная, с темно-каштановыми волосами до плеч… Она начала очень тихо, почти неслышно давно знакомую мне сказочку про две равноуважаемых семьи, но уже со второго слова ее голос окреп, стал сильнее… Средневековой Вероны на сцене не появилось. Зато ушел вглубь, растаял задник, и я увидела лес, каркасные палатки, оранжевую ленту, натянутую между деревьев, сложенные из сухостоя стены домов Монтекки и Капулетти. Матка Боска, передо мной был давным-давно знакомый, исхоженный вдоль и поперек, изученный вплоть до каждой лужи полигон за городом, на котором я в тинэйджерском возрасте проводила почти каждые летние выходные. Полигон для ролевых игр… Однако, какую злую шутку сыграло со мной воображение - театр в театре, с полусловными, полунастоящими декорациями и костюмами. Вот и Ромео - в явно средневековой курточке и джинсах, со шпагой из текстолита и обалденными темно-карими глазами. Впрочем, полуусловность мира сцены мало сказалась на актерах. Они не играли - они жили на сцене - или на полигоне, посреди не скошенной еще к середине лета и почти наверняка мокрой травы? Они искренне смеялись и хмелели от выпитого вина, хотя я видела, что в их кубках - привычных пластиковых стаканчиках - всего лишь чай. Я смотрела спектакль и не могла оторваться. - Кормилица… Кормилица… Голос Джульетты оказался до того знаком, что на мгновение рассеялось даже волшебство сцены, приукрашенное моим неуемным воображением. Где-то я уже слышала этот голосок, похожий на перезвон колокольчиков, причем слышала здесь, в мире Отстойника… Кто же она, невидимая мне пока Джульетта? В белом легком платье, с распущенными, летящими по ветру светлыми волосами на сцену выпорхнула Ася. Иллюстрация к старым ирландским легендам превратилась в ангела, принесшего благую весть. Господи, как она была прекрасна - моя Асенька, девочка, рожденная, чтобы умереть и засиять, подобно вифлеемской звезде в этом маленьком, никому не нужном театре на окраине Чистилища. - Что имя розы? Роза пахнет розой, Хоть розой назови ее, Хоть нет… Ромео под любым названьем будешь То совершенство, что уже ты есть… Зовись иначе как-нибудь, Ромео - И всю меня бери тогда - взамен. В темно-серых от боли глазах плескались любовь и недоумение. Ася напоследок еще раз хлопнула своими потрясающе длинными ресницами, и по щеке ее, бледной и измученной, пролегла тонкая дорожка влаги. Влюбленные прощались - и не могли разойтись. Зал молчал. Я тоже не могла аплодировать. Я лишь прошептала: - Боже, как она играет! - Играет? Ирр, неужели ты не понимаешь? Это мы здесь, в зале, играем этот спектакль - а они там живут. В средневековой Вероне, твоя влюбленная четырнадцатилетняя Ася-Джульетта и этот ее мальчик! - Но актер и должен жить на сцене, ижен… Это ты не понял… - Я? Ну хорошо, пусть я… Смотри дальше… О, Боже, как они фехтовали! Серебристые молнии мелькали в воздухе, выписывая какие-то совершенно немыслимые узоры. И… Меркуцио осел на пол и закричал. Это был крик неподдельный крик боли - так не ричат, играя свою роль на сцене. Глаза актера начали стремительно стекленеть - и я поняла, он уже не играл, он умирал, он умирал по-настоящему, и бренное тело оседало на деревянную сцену или на мокрую траву, уже не вмещая дух. Я сжала руку Ижена. - Ты это имел в виду? Но тогда и Ромео, и Ася… Они все тоже умрут? По-настоящему? - Смотри. Смотри до конца, девочка - и тогда я отвечу на твой вопрос. Спектакль больше не принес неожиданностей. Я слишком ждала смертей на сцене, чтобы сочувствовать умирающим актерам. И стекленеющие глаза (интересно, Ромео и вправду выпил настоящего яда) уже не внушали мне боли - только ужас перед тем, как они добровольно, один за одним уходят со сцены - в никуда. Актер должен играть до конца? Когда занавес упал, я не выдержала и разревелась. В память об Асе, о маленьком мальчике Ромео, об умершем первым Меркуцио. Крепко-крепко зажмурила глаза… Ижен заставил меня открыть их почти силой. Вся труппа - довольная, улыбающаяся - стояла на краю сцены. Зрительный зал был почти пуст, и потому они не кланялись - Ромео закурил, и Ася начала выдергивать шпильки из уложенных волос. - Куда тебя еще сводить? - жестко спросил Ижен. - Может, в цирк? Или, как они это называют, на Эмпайр Стэйт Билдинг? Ныряют вниз головой с высоты в сотню метров, разбиваются насмерть - и хоть бы что… - Но… Но, я же видела… - Ты видела то, что ожидала увидеть, вот и все. Смерть в этом мире такая же ложь, как и жизнь… - Ижен, но я… - Ириш, мы не можем умереть. И они не могут. Это часть нашей вседозволенности - вот они и позволяют себе все, что хотят… Ты и представить себе не можешь, что творится за запертыми стенами квартир… - Могу, Ижен. Очень хорошо могу. Злость, боль и унижение. Вседозволенность - это не отпущение всех грехов. Это - тюрьма. - Умница, девочка. Я рад, что ты тоже это понимаешь. Я не хочу жить так - зная, что можно все. Умереть. Погасить солнце. Создать новую вселенную. Я хочу, чтобы у нас был шанс просто жить. Детям и самоубийцам нельзя разрешать играть в Богов. Я больше не хочу, чтобы мир менялся, подвластный моим капризам! Не хочешь? Ты уверена? А другие? Может, это именно то, чего мы все хотели? Бессмертие - и вседозволенност