Виктор, надрываясь, тащил волокушу, а Марфа бежала рядом и выла, выла, выла. Ав-уууу! Ав-уууу! Ууууу!!!
— Ну что тебе стоит, — молил он. — Ну отойди ты на полчаса. По нужде отойди, а я все сделаю.
— Хочешь надругаться над ней? Не проведешь меня. Ав-уууу! Ууууу!!!
— Нет, ну ты скажи, почему не веришь, что я настоящий врач? Да, я фельдшер. С дипломом. Акушер, вот! Давай отойди. Я не собираюсь ее насиловать. Смотри, это всего-навсего трициллин… Вот, хорошая собач… Аааа! Ты, сука, ты охренела совсем?! Чего творишь, гадина? Она не доживет, ты понимаешь? Нам двое суток еще как минимум ползти! Дура! Скотина безмозглая!
— Прочь, загрызу. И хватит орать. Береги дыхание. Ав-уууу! Ууууу!!!
“Я пристрелю ее”, — сказал он наконец себе.
Интеллектуальная начинка превращала “Ангару” в бесполезную для любого, за исключением хозяйки, железяку. Но оставался еще стандартный армейский подствольник, прилаженный явно кустарным способом и — заряженный…
Виктор выбрал момент, когда Марфа остановилась, расставила задние лапы и, не прекращая подозрительно следить за ним, опустила зад к земле. В отличие от кобеля она не умела мочиться на ходу. Или не хотела. К счастью.
Хлопнуло. Браконьер и бывший солдат умел быть метким. Граната шла Марфе точно в бок. Да только и в модификацию овчарки деньги и силы вкладывали не зря. Она успела-таки отпрянуть в последний миг. Взрывом ее перевернуло, она вскочила, сделала несколько уменьшающихся раз от разу прыжков. Потом ее повело вбок, лапы подломились. Он завыла, мучительно извиваясь, проползла около полуметр и вдруг обмякла.
Когда Виктор осторожно подошел к испачканному землей и кровью собачьему телу, она приподняла морду и оскалилась. В горле у нее заклокотало.
— Ты молот… правиль… довези… е… ё.
— Довезу, — сказал он. — Теперь довезу. Клянусь.
Госпитальный садик выглядел небольшим только на первый взгляд. При внимательном изучении оказалось: центральная аллея просто-напросто загибается, а за повороте уходит в такую даль, что становится жутковато — есть ли у нее вообще конец? Впрочем, Виктору предстояло измерить протяженность аллеи собственными ногами. Сиделка сообщила, что Василиса бродит где-то там, в глубине. Что такой непоседливой пациентки свет не видывал. И что скорее бы от нее избавиться. А то амазонки эти, они ой-ой, и вообще мало л и чего…
Он заметил ее первым. Василиса медленно двигалась вокруг подстриженного бочкой пышного куста и вела пальчиками по его макушке. Виктор довольно долго не решался приблизиться, а потом сказал “Да какого черта!” и решительно двинулся к ней, старательно топая. Она оглянулась. Лицо ее вдруг приняло какое-то ребячье выражение — будто ока получила от Деда Мороза подарок, на какой не смела и надеяться. С этим светлым выражением Василиса пошла Виктору навстречу. Сделалось заметно, что она здорово прихрамывает.
Пушистый халатик едва прикрывал колени. Сквозь молочную мякоть протеза, не успевшего полностью утратил прозрачность, просвечивал голубоватый полимерный костя розовые и синеватые жилочки. Виктор торопливо перевел взгляд вверх, отметив, что грудь у нее очень даже ничего что называется, бурно вздымается.
Василиса улыбалась.
— Ну что, спаситель, решишься обнять-поцеловать?
— Я бы и не то еще с тобой сделал, — проговорил Виктор тоном записного сердцееда. — Только как на это посмотрит вон та скверная псина?..
— А она отвернется, — сказала Василиса. — Марфа?..
— Больно надо глядеть на вас, — фыркнула та высокомерно. — Лижитесь, сколько влезет. — И побрела по аллее, фальшиво напевая: “Пойдем со мною, бежим со мною, летим со мной, летим! Рискни приятель, пусть ворон каркал, черте ним…”
На загривке у нее беззащитно и трогательно топорщился беленький бантик повязки.
Светлана Прокопчик
НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ
— Сейчас войны не те, что раньше, — сказал за ужином Николай, приезжий журналист.
Василий ковырял котлету. По контракту, который он подписал неделю назад, ему причиталась немаленькая сумма — если победит правительство. А если мятежный губернатор, то Василий останется с носом.
В последние часы положение мятежника усилилось. Хот? журналист утверждал, что победить губернатор никак не может. Ведь на стороне правительства — шесть из восьми государственных каналов телевидения, восемнадцать крупнейших радиостанций, газеты… Спонсоры у правительства опять же, куда пристойнее. Международная поддержка обеспечена: промышленные концерны помогают и деньгами, и оружием. У одного только Николая пятнадцать бомб, три артобстрела и две зачистки. Танков, жаль, нет — Николай считался большим специалистом по части танковых атак Зато есть одна ракета с ядерной боеголовкой.
Василий подписывал контракт только на сочувствие и на размещение квартирантов. Ему по разнарядке достался Николай, о чем Василий еще ни разу не пожалел. Уже здесь, на месте, гость предложил хозяину участие в боевых действиях.
— Убивать тебя не будем, — деловито уточнил он, — так что ничего не теряешь, сможешь потом где угодно сниматься.
Николай хотел взорвать ракету, раз уж танков ему не дали. Но для столь масштабного действа подходили лишь старые корпуса ВАЗа. Так что Николай уже четвертые сутки ждал результатов аукциона. От того, кто купит ВАЗ — правительственные силы или мятежники, — зависел и исход войны. Аукцион затягивался, губернатор темнил, и Николай подозревал: тот договаривается с каким-нибудь финансовым колоссом, Страшно предположить, что произойдет, если бунтарю достанется ВАЗ. У него и так лучшие места для работы. Какой смысл Николаю бомбить деревеньки в сотню душ? Да никакого. А Тольятти весь оппозиционный, там снимать нельзя.
В шесть утра Василия растолкал возбужденный Николай:
— Едем! ВАЗ наш!
Завод, остановленный еще полвека назад, произвел на Василия удручающее впечатление. А съемочная группа Николая ликовала. Журналисты носились как укушенные, вертели камерами, а за ограждением толпилась массовка: ее время еще не настало.
Василия загримировали, обрядили в страшенную робу, вручили текст и отвели в убежище. По сигналу он вернулся в цех. За время его отсутствия журналисты подняли пыль, и говорить было трудно — Василий то и дело прерывался, чихая и кашляя. Но снимавшие его люди радостно переглядывались.
Николай отвез его домой и сам улетел в Москву шестичасовым рейсом: ему тут нечего делать. А Василий сел смотреть телевизор.
Ведущие новостей взахлеб рассказывали о ядерном взрыве на ВАЗе. Василий сам проникся ужасом и величием этой картины: ядерный гриб, алое свечение, превращающиеся в прах здания… А потом увидал себя — грязного, с воспаленными глазами. Он чихал и кашлял, он пережил тяжелое поражение смертоносными лучами. Его спасла случайность — вместе с сотней счастливцев он успел спрятаться в убежище. Он проклинал мятежника на чем свет стоит. И выглядело это убедительно.
Да, вот такие теперь войны, думал Василий. Военные корпорации производят не оружие, а одноразовые видеоролик; со сценами его использования. Это выгоднее, чем штамповать то, что годится лишь для утилизации. Чуть где война — они тут же продают эти ролики заинтересованным сторонам. А телевизионщики монтируют эти “бомбы” с натурными съемками. Площадки для съемок надо покупать, но это дел спонсоров. Как и подписание контрактов с массовкой.
Журналистика давно стала искусством. Снимать то, что есть на самом деле, может любой дурак. Это пошло, цинично и оскорбительно для участников. Ну скажите, кому по нравится, если ему на крышу упадет всамделишная бомба. У тебя горе, а вокруг суетятся телевизионщики, ищут ракурс поудачнее…
Войны выигрывает тот, кто снимает больше убедительных роликов, кто скупит больше площадок, кто больше заплатит населению. Нет у тебя денег — и победы нет. Ты можешь, конечно, разбомбить город, но если ты его не купил твою съемочную группу туда не пустят. И прокатывать свои ролики тебе негде, если ты не купил на эту войну услуги телеканала. Все очень просто.