– Вы... Вы здесь?
Флиб прочистил горло.
– А куда мы денемся?
Голос у Флиба был нормальным – не ошарашенным и не дрожащим. Он на своей станции проводил в офф-лайне достаточно времени.
– Ника?
– Я здесссь.
Она это почти прошипела, как будто всю неделю питалась одним мороженным и теперь осипла до крайней степени. Рю казалось, что она побледнела, но из-за изменившегося восприятия он не был в этом уверен. Рю вдохнул ее запах, почувствовал ладонью тепло пальцев – сознание затуманилось, и он закрыл глаза, чтобы не так кружилась голова. Раньше все эти сигналы перекрывались потоками данных из сети и он не обращал на них внимания. Теперь же...
Реконструктор заметил, что все это время старался держаться от Ники подальше и, разозлившись на самого себя, подсел к ней вплотную, уткнулся в пахнущие персиком волосы. Хотя, возможно, они пахли апельсином, но проверить было попросту негде.
– А прилетайте-ка вы ко мне, вот что.
Флибэти смотрел на них с нескрываемой жалостью – наверное, они и впрямь заметно побледнели.
– Хоть отключаться будете почаще.
Возможно, Флибэти стал недолюбливать сеть после своего отлета на «Хоррор». С другой стороны, он мог улететь туда, потому что недолюбливал сеть. Сигнал до марсианской орбиты доходил, но был, конечно, никуда не годным, поэтому ни о каком полноценном общении с землянами речи не шло. Всё собирались провесить линию бакенов-ретрансляторов, но проект раз за разом откладывался. Поэтому мета-речь у Флибэти была блеклая и односложная, наполненная вставленными невпопад мыслеобразами, чем сильно напоминала детскую.
– Флиб, ты знаешь, мы собираемся тебя навестить, но...
– Нет, я не о том – перебирайтесь насовсем.
– Зачем?
– Поймете. Там очень здорово. Честно, я уже успел соскучиться. Земля, она как зимнее пальто – и греет, и давит на плечи.
Рю встал и прошелся по номеру.
– А почему ты там торчишь, Флиб?
– Ну, как... Я выбрал эту работу, потому что не понимал, как это возможно – девианты. Правда, я до сих пор не понимаю... Откуда, из каких темных подвалов ДНК выползают эти гнилые гены, порождающую такие отклонения в психике, которые не может выправить даже учитель. Программа отслеживает все процессы, происходящие в организме с самого рождения – пульс, давление, биохимия, осознанное, полуосознанное, бессознательное... И все равно что-то ускользает, развивается и укореняется в этих бедолагах, несмотря на все наши усилия.
– Нет, это ясно. Почему именно на «Хорроре»? Вы держите их подальше от людей?
Флибэти откинулся назад и улегся набок, положив руку под голову.
– Скорее людей подальше от них... Знал бы ты, сколько раз пытались добиться, чтобы мы открыли доступ к ощущениям пациентов. Петиции писали, доказывали... Иногда мне кажется, что они слишком здоровы. Слишком воспитанны и образованны. Они хотят понять. Миллиарды воспитанных и образованных людей, приученных, что дурного опыта не существует, что из любого, даже самого отвратительного, можно извлечь урок.
Ника открыла один глаз и следила за кружащей под потолком мухой.
– А в чем они неправы?
Флибэти вздохнул.
– Они думают, если залезут в шкуру девианта, то всё поймут. Поймут, почему подобные отклонения еще существуют, почему не спасает евгеника и старания наставников, почему солнце светит, а ветер веет... А это ни черта не поможет понять. Ни черта.
Рю сказал, прежде чем успел одернуть себя.
– Ты... Ты пробовал.
Флибэти вздохнул.
– Все, кто работает, пробовали.
Флиб лежал, глядя в мутное грязное окно, в котором нельзя было разглядеть ничего, кроме мути и грязи. Вряд ли это приятно – примерять на себя мировоззрение девиантов. Особенно учитывая, что психика инертна, и после инсталляций в сознании часто остаются артефакты.
Реконструкторам по большей части приходилось иметь дело с гениями своей эпохи, с духовными лидерами... Флибу скорее всего доставались куда менее забавные артефакты. Как-то раз он упоминал, что увидел на столе горящего фазана и все пытался потушить его своей курткой.
Рю вспомнил, как они со Стратосом, Навье и еще несколькими командами увлеклись, работая над Курской дугой, не вылезали со сцены сутками. Экранировали собственную память, загружали блоки псевдовоспоминаний и проживали раз за разом десятки коротких жизней. Так ощущения получались более яркими, да и персонаж обрабатывался не в пример быстрее, по сравнению с обычным компилятивным способом, когда все ощущения подбирались по отдельности. Реконструкторам пришлось просиживать часы в окопах, сочинять донесения, наводить орудия и умирать, умирать, умирать... После того, как они закончили, Рю еще пару дней берег голову, стараясь не слишком ей вертеть, и левое плечо, которому не везло больше всего – один раз в него попал осколок, два раза – пуля. Лекарства от фантомных болей не спасали, да и убедить себя в том, что ты не мертв, что больше не нужно стрелять...
Иногда артефактные куски чужих личностей проваливались куда-то в щель между половицами сознания, чтобы потом неожиданно проявиться. Рю помнил, как однажды попытался расплатиться с собеседником за приятный разговор, а перед выходом из клуба рылся в карманах в поисках подорожной. Призраки личностей и целых эпох время от времени возвращались, но он не придавал этому значения.
Единственное, что всерьез занимало его, это перешедшая от Шарля Мориса хромота. Она давала о себе знать только в те моменты, когда Ника оказывалась рядом. Реконструктора словно затягивало в дряхлую шкуру Шарля Мориса, который мог позволить себе пыхтеть, жаловаться на ноющую спину, бросаться помпезными фразами, но самое главное – смотреть на Нику без стеснения, любоваться ей, бессовестно разглядывать, одевать в витиеватые комплименты и подливать ей шампанского... Не опасаясь заявлений о проигранном споре.
– Может, прогуляемся? Не собираетесь же вы просидеть в этой комнатушке весь вечер?
Ника потянулась, встала с кровати и вышла в коридор. Рю вопросительно посмотрел на Флибэтиджиббета, тот в ответ только хмыкнул.
– Идите, я пока посижу. Попробую заставить этот ящик работать.
Он кивнул на пылившийся в углу телевизор. Рю пожелал ему удачи и побежал догонять Нику.
Она стояла в конце коридора, перед лестницей на второй этаж – половина пролета обвалилась, и Ника замерла на последней ступеньке, будто примеряясь – сможет ли допрыгнуть. Решив, что это не в человеческих силах, она взялась за перила и подергала. Убедившись, что перила выдержат, полезла наверх. Рю подбежал к ней и подхватил, подстраховывая. Стоило ему положить руки на ее талию, как в голове тут же всплыла ухмылка учителя, плавающая в темноте, словно забытая каким-то рассеянным Чеширским Котом.
Когда Ника перебралась через пролом, он отошел на пару шагов назад и прыгнул. Прыжок вышел неуклюжим и, если бы Ника не схватила его за руку, Рю свалился бы вниз.
Второй этаж мало чем отличался от первого, разве что в конце коридора имелось огромное окно с широким подоконником. Стекло было разбито вдребезги, а осколки, застрявшие в раме, дребезжали от порывов ветра. Они сели на подоконник спиной к окну и принялись энергично болтать ногами, будто убегая от страшного чудища, несущегося за ними по пятам.
– Мы вернулись туда незадолго до новой весны...
Ника, с трудом разлепив пересохшие губы, продолжила:
– Десять лет уместились в скомканном «Как дела?».
Рю улыбнулся:
– Ты сказала: «В порядке, вот только не видятся сны,
Видно, весь свой лимит я начисто проспала».
Инерция сознания иногда проявлялась и в более причудливых формах. После Поля Верлена Рю пару дней мог сносно рифмовать, этот стишок он придумал именно тогда.
Ника растянулась на подоконнике, положив голову на колени Рю, закрыла глаза.
– Начисто проспала и впрямь... Последний раз няня послала меня за новыми впечатлениями в Сахару. «За земляникой», как она это называет. Я провела пару суток, беседуя с ящерицами и всеми богами по очереди – их там полно, им там простор и уют... А из меня, видно, совсем никудышная богиня – я сначала растаяла, потом превратилась в айсберг, о которой разбивались корабли пустыни. Я уже сама не понимала, сплю я или нет... Хотя это со мной частенько бывает.