Развернулся и вышел, захлопнув дверь.
Я все-таки проверила — охрана была. На меня в упор смотрел здоровый мужик, прислонившись к стенке лифта.
Всю ночь я не спала. Сначала просто не верила во все это, потом вспомнила, что он знает что-то о той мистике, значит имеет к ней отношение. Рев тот вспоминала почему-то, опять замирая от страха. Потом плакала — тоскливо и безнадежно. Вся семья погибла, зачем уцелела я, чтобы со мной случилось вот это? Тот нелепый брак, теперь это все. Зачем, к чему? Зачем меня тогда вывели из дома? Я же помню, как рвалась тогда, это было просто непреодолимо. Зачем меня спасли, для чего? Чтобы я стала просто инкубатором? Я и не верила во весь этот бред и в то же время помнила каждое его слово.
Наплакавшись, я бесилась от бессилия, не понимая, как такое может быть сейчас, в наше время? Меня трясло от возмущения, в глазах темнело от такой ненависти, что самой становилось страшно. Я могла сейчас убить его, не задумываясь, не жалея ни о чем и не боясь наказания. Да сейчас, будет тебе бракосочетание! Я такое устрою! Но вспоминала холодные умные глаза и понимала, что он учтет все, все предусмотрит. Голова болела немилосердно, я уже с трудом осознавала, сколько прошло времени с момента нашего разговора. Глаза слезились и болели, запухли. Я растерла их, не в состоянии закрыть, забыться сном. Это была сплошная пытка бессилием и отчаяньем длинною в ночь.
Когда услышала, как проворачивается ключ в замке, просто опустилась, как куль, где стояла. Меня затрясло мелко, заколотило. Зубы чакали, мутило. В дверном проеме возник силуэт мужчины. Запухшие, воспаленные глаза плохо видели, но голос я узнала:
— Настя! Что с тобой? Настя!
Он подбегал ко мне, а я с отчаяньем подумала, потянулась душой за спасением, вспомнив почему-то: — Мышка, Мышка…
В глазах потемнело, свет пропал, замелькали потом тени, окатило холодом, как водой. Окунуло в жару. И над ухом раздался крик: «Ой, лишенько! Сгинь! Яроня, спасай, сынок!»
Глава 8
Прогудел хрипловатый басок:
— Маманя, тут девочка. Вылазь, маманя, не бойся.
Дальше что-то будто лопнуло в голове, звуки исчезли, и я отключилась.
Как оказалось потом, отключилась надолго. И если бы не подарок Луки, то и на дольше бы. А так всего неделя и я уже хожу по избе, помогаю мамане с готовкой, уборкой и стиркой.
Лечил меня врач, которого вызвали по спутниковому телефону. Первым делом он привычно уже посмотрел реакцию зрачка и позвал Ярослава взглянуть. Тот посмотрел, почесал макушку и сказал:
— А я думал, что почудилось мне. Я бы ощутил, почувствовал, если бы лешинка.
— Да, потянуло бы. А если сестра, то просто симпатия, жалость, желание взять под крыло, защитить.
— Косы выкрасила?
— Пряталась, видать.
— Может, из дальней родни кто?
— Выясняйте. А я теперь спокоен за нее. Отлежится дома, я даже оставаться не буду. Сейчас прокапаю, через пару дней подхватишь на трассе — снова поставлю. А так будете в питье добавлять лекарство… Надо же — лешинка. Как давно не слышно было. Кажется, в Якутии две сестры растут, невиданное дело. Так там глухомань такая… шаманит батя потихоньку, опять же. А еще девочка лет шести на севере Вологодской. Там тоже сильный отец. Вот и все, про кого слышно было. Ох-хо! Так ведь слушок прошел… я думал — ошиблись. Не ее ли видели в Новосибирске в эту зиму? Слухи прошли и затихли сами собой. Вот все и подумали, что ошибочка вышла. Там же наших кот наплакал. Я молчать буду, не переживай. А ты братьев позови. И выясняй родство. Чудная девочка, даже мне, старому, отходить не хочется. Как возле костерка теплого, около нее. Берегите.
Когда я пришла в себя, и, с трудом ворочая языком, попросила воды, около меня сидела женщина. Крупная, крепкая с виду. Толстые косы короной заколоты на голове. На вид лет пятидесяти или чуть больше. Мелкие морщинки около глаз, немного оплывший уже овал лица, чуть дряблая шея выдавали возраст. Но крупные черты, большие голубые глаза, четко очерченные губы смотрелись приятно, даже красиво. Дав себя рассмотреть, поднесла к моему рту чашку с водой. В ней трубочка.
— Попробуй сосать через трубочку, детка. Не велено ворочать тебя пока. Лежи смирно. Ты в безопасности. Если понимаешь и слышишь меня, глаза прикрой. Хорошо, давай пить теперь.
Она была рядом почти всегда, когда я просыпалась. Давала пить, смачивала губы, мазала их чем-то, умывала лицо, выносила за мной, обтирала. Я не чувствовала неловкости, понимая, что мною не брезгуют, относятся с сочувствием и состраданием.
Через несколько дней, осмелев, хрипло спросила: — Вы Мышка?
Она схватилась за сердце: — Детка?
— Мышка… любая?
— Откуда ты… говори, девочка, говори. Яроня, сюда поди!
— Лука… живой?
В поле зрения появился могучий молодой парень, сурово взлохматил черные с прозеленью волосы, ответил, зыркнув на мать:
— Погиб батя. Почему ты спрашиваешь?
Мышка сидела, прикрыв рукой рот, и ее глаза потихоньку наполнялись слезами. Вот одна слезинка упала с длинной ресницы на щеку, быстро пробежала вниз, за ней другая.
— Я тогда с ним была… в доме. Я расскажу. Он спас меня, кровью поделился и в подземный ход выгнал. Его стрелой в грудь убили. Он сказал, что заговоренная… Я вытаскивала.
— Помолчи, пока хватит. Потом расскажешь. Отдохни, сестренка.
И всхлип женщины рядом: — Доченька, солнышко… Дал Лес, пожалел.
И рыдания, безутешные, тяжелые. Это уже по нему, по Луке. Растревожила я опять все, что еще болело, не прошло и не забылось. Вот только для меня было не ясно — почему доченька? Это была семья Луки — понятно. С той малой долей его крови если я и могла считаться сестрой, то точно не дочерью — ее крови во мне не было.
Постепенно я стала потихоньку вставать. Проходила и сидела в горнице — так они называли центральную комнату.
Дом был не тот, в котором я встретилась с Лукой. Этот еще пах свежей сосной, новые бревна желтели гладкими боками. Огромная русская печь, свежевыбеленная, со скупо вырисованными узорами у пола, занимала едва не пятую часть горницы. Кроме припечка, став на который, можно было взобраться на печь, имелась еще и лежанка. Она тоже прогревалась как-то и это было вполне доступно мне по силам — взобраться на нее, устроиться там на перине и наблюдать как течет жизнь в зимней избе. Смотрела, как Мышка ставит тесто на хлеб, как готовит еду в печи. Как затапливают ее раз в сутки — с утра. Вносил воду в избу Ярослав, говорил со мной. Потом я уже не нуждалась в таком частом отдыхе и постепенно стала свободно ходить, даже что-то помогать Мышке.
Я уже рассказала им с сыном обо всем, что знала про гибель Луки. Даже в подробностях описала, какое оперенье было у заговоренной стрелы — как из рябой курицы надранное, пестрое, но жесткое. А наконечник стрелы — граненый, обычный, охотничий, нашли на пожарище. Тот дом сгорел и новый построили около. Не хотели отходить далеко от колодца. Пожарище расчистили, убрали. Сейчас это была просто засыпанная снегом поляна с протоптанными в разные стороны тропинками. Дом, в котором жили сейчас, поставили быстро. Работа отвлекала мать и семерых сыновей от горя, давала забыться хоть днем. Даже печь обожгли всего за несколько дней до моего появления.
Мы вскоре ждали приезда всех братьев. Они только недавно разъехались кто куда после строительства и не могли сорваться сразу по первому зову. Кто жил далеко, у кого работа, семья. Ярослав был самым младшим. Именно младший сын унаследовал способности отца, именно ему достались владения Луки. Он был такого же огромного роста, как отец, хотя ему только недавно исполнилось восемнадцать. Парня весной должны были забрать в армию. Все лесовики служили в свое время срочную, а один из братьев был пограничником, офицером на пограничной заставе возле Хабаровска. Я многого не знала о лесовиках. Мышка понемногу вводила меня в курс дела, но по вопросам общим. Так, я узнала, что Ярослав сейчас продолжает дело отца и может чаровать, обихаживая лес и защищая его. Что значит — чаровать, решила не спрашивать. Понятно, что информация закрытая, а насколько они чувствуют меня своей, уточнять не хотелось. Когда он уедет на службу, с нами будет жить кто-то из старших братьев.