— Всё, — тихо сказала Сладкая, — боле никого не ждём. Кто проспал, пусть спит дале.
Девки засуетились, высматривая кого нет, а потом двинулись за грузно шагающей Старшой, и Зорька так и забыла посмотреть на чём же сидела эта бабища.
Не успели они ещё дойти до Чурова Столба, как сзади послышался топот и два жалких девичьих голоса запищали в разнобой:
— Подождите нас.
Большуха остановилась, развернулась и приняла устрашающий вид. Чуть-чуть сгорбилась, надулась, хотя казалось куда ещё-то, руки полукругом, как лапы у бера. Глазки сузила, остатки зубов оскалила. Жуть. Все, кто шёл за ней расступились и прямо на Сладкую выскочили две сестры, дочурки бабы Бабалы, Лизунька, да Одуванька. Девченята погодки, девяти и десяти лет. Добежав до чудища бабьего, вытаращив глазёнки и запыхавшись, они что-то хотели большухе сказать в своё оправдание, да не успели. Сладкая резко, не говоря ни слова, одной справа в ухо, второй слева. Обе отлетели в стороны. Одна в кусты, вторая в камыш.
— Цыц, я сказала, — прошипело толстожопое чудовище, — тольк вякните мене ещё. От кого голос услышу, голосявку вырву, в жопу затолкаю и поворочу там.
С этими словами она показала своей огромной ручищей, как она это сделает. Девки и так молчавшие всю дорогу, не только языки прижали, но и сами головы в плечи попрятали.
Начало праздника было многообещающее и Зорька, как не настраивала себя на лад с этой зверюгой, тем не менее страха натерпелась столько, что не могла себя заставить даже идти с ней рядом, как одна из старших, а пряталась в общей толпе девченят.
Наконец, прошагав за Сладкой, в раскорячку топающей вдоль берега довольно далеко, они остановились на береговой поляне, где река делала небольшую заводь, а над этой заводью, прямо в воду, опускала свои ветви старая ракита. Вокруг лесок берёзовый, светлый, без высокой травы и кустов. Большуха постояла, молча огляделась вокруг и наконец, кивнула, не то здороваясь с кем-то, не то соглашаясь сама с собой.
— Всё. Пришли, — скомандовала она громко, — седайте у берёзок по краю и готовьтеся.
Девки кинулись в рассыпную занимать места. Не сговариваясь все сгруппировались отдельными кучками по возрастам. Все четыре ярицы с Зорькой во главе, устроились у старой, корявой берёзы, что росла недалеко от той раскидистой ракиты. Только тут Зорька осмотрелась. Странно. Она вроде бы все местные земли вдоль и поперёк излазила, а этого места не помнит. Она явно была здесь впервые. Заводь была тихой, не проточной, в воде угадывалось лишь слабое круговое движение, притом вода двигалась, как бы вся, одновременно по всему кругу. Зорька смотрела на эту плавно двигающуюся гладь, как загипнотизированная, как будто всем телом, всеми внутренностями почувствовала нечто такое, что выходило за рамки естественного. Как озарение пришло осознание того, что в этой заводи живут те, ради которых они и справляют этот праздник — Речные Девы[74]. Точно. В этом месте и не в каком другом и должны обитать эти речные красавицы. И вода здесь сказочная и ракита вон, точно, как мама в детстве сказки сказывала и даже эта берёза, под которой она сидела, была не обычная. Листики на ней совсем маленькие, молодые, светлые, и от этого старая берёза, вся корявая и несуразная, покрывалась каким-то загадочным зелёным свечением, как будто сияла изнутри. «Вот шум зелёный!», — подумала девка и задрав голову вверх, стала разглядывать этот нежный шевелящийся туман молодой зелени, окутавший берёзки с открытым ртом и распахнутыми глазами. Она не заметила, как к ней подковыляла Сладкая и не громко, через чуть приоткрытый рот, буркнула:
— Рот закрой, а то мухи то насерут.
Зорька аж вздрогнула от неожиданности и закрыв рот, непонимающе уставилась на большуху. Та стояла перед ней широко расставив ноги и уперев руки в боки.
— Чё сидим? — издевательски спросила баба, — Чё ждём? Готовиться я за вас буду? Чё волосы в косе? Сидим тут, как жабы говноедок ловим.
С этими словами она двинулась дальше вдоль полянки, подходя к каждой группе девок и в издевательстве поддёвывая каждую. Никого не пропустила. Зорька мигом опустилась с небес на землю. Шкурную безрукавку скинула, верхнюю рубаху с поясом тоже долой, косу расплела, рыжую свою копну пальцами растребушила, по плечам раскидала. Развязала узелок. Яйца печёные, солонины кусок. Отдельно свёрнуты в лист лопуха тоненькие волосяные верёвочки, плетёные жгутом, да в разный цвет окрашенные. Всё. Приготовилась. Стала ждать первого действия — девичьего кумления[75]. Оно было почти таким же, как у баб и молодух на Сороки[76], только если бабы порождали Ку[77], то девки просто имитировали этот процесс путём создания некой Кукуши[78]. Силы в ней было никакой, в отличие от Ку, но этого и не требовалось, так как Семик был праздник — обучение. Всё в нём было, как у баб на Сороках, только, как бы не по-настоящему. На Сороках куманились всерьёз и учить там было некому и некогда, к нему уже надо было всё знать, уметь и полностью быть готовой. Вот в этой подготовке и состоял весь Семик. Было ещё одно отличие. На Сороках большуха куклу, то есть то куда Ку клали, делала по-разному. Почему? Да, кто её знает? Только большуха и знала, как на эти роды куклу делать. Когда делала из волос, когда из глины, смоченной слюной каждой бабы по кусочку во рту жёванной, когда смачивали кусочки глины у баб в другом отверстии, когда только из их волос, тут же на хороводе у каждой выдранных. Иногда волосики выдёргивали и из лобка. В общем, по-разному в разных интерпретациях и в разных последовательностях. Только большуха знала у кого где выдрать и у кого где смочить. А бывало и мочиться приходилось, и до пуска крови доходило, правда, обходились лишь порезами. А у девок это делалось всегда одинаково. Кукла у них была травяная. Никаких человеческих вложений в неё не клали, никакой силой общности она не наделялась. Зорька всё это знала, не первый год семитует, но на этот раз её ждал сюрприз. Она как-то быстро успокоилась, расчёсывая лохмы пальцами, как граблями и сама, не ожидая от себя запела песню на сбор и плетение венков. При этом её нисколько не покоробило то обстоятельство, что она без веления большухи, сама захватила лидерство. Это получилось, как бы само собой, как будто, так и должно было быть. Сладкая, до этого с грозным видом чихвостившая нерадивых девок в хвост и гриву, вдруг перестала шипеть, обмякла и повернувшись к Зорьке, улыбнулась. Зорька встала и продолжая петь начала собирать для венка цветы и травины. Тут же песню подхватили остальные и вот уже нестройный хор, в свободном хождении и в таком же свободном песне излиянии, расползся по поляне и прилегающему к нему леску. Песня была не длинной и всякий раз, как заканчивалась, начиналась по новой. Её повторяли несколько десятков раз, до оскомины, пока все не собрались под своими деревьями и не закончили с плетением веночков. Те, кто заканчивал плести, заканчивал и петь, так постепенно песнь утихла и тогда на поляну вышла Сладкая и действо началось. Откуда-то у неё в руках появилась миску с молоком. Зорька готова была биться об заклад, что Сладкая ничего с собой не принесла, она пришла сюда с пустыми руками, налегке. Откуда взялась эта миска? Баба, как и девки, тоже опростоволосилась, расплела обе свои бабьи косички, скинула шкуру, верхнюю рубаху и босиком выйдя в центр поляны, начала тихо что-то выговаривать себе под нос, постоянно кланяясь, так низко, насколько позволяло её телосложение, вернее, жиро отложение. Зорька ничего не разобрала, только поняла, что большуха обращается к Матери Сырой Земле, толи с просьбой какой о разрешении, толи славя её и благодарствуя. Наконец, плеснув на землю часть молока, склонилась с закрытыми глазами и стояла так долго, как будто ожидая какого-то знака или ещё чего, Зорька не знала. Через какое-то время, Сладкая ещё раз резко поклонилась, после чего выпрямилась и стала водить носом, вынюхивая что-то. Нанюхала, определилась, развернулась в направлении, как Зорька решила, туда откуда дует ветер, хотя он абсолютно не чувствовался, и как она его носом унюхала, ярице было не понятно. Большуха задрав голову к небу опять начала что-то бубнить себе под нос. Зорька сразу поняла, что она обращается теперь через ветер к Отцу Неба Валу. Зачерпнув из миски молоко своей широкой ладонью, Сладкая брызнула его в воздух и опять поклонилась. Затем пошла к воде, где проделала тоже самое и остатки молока вылила в заводь. И запела. Зорька аж рот от удивления приоткрыла. Голос у бабы оказался красивый, чистый и сильный. Заслушаться можно было. Чего-чего, а такого от Сладкой явно никто не ожидал. Зорька поймала себя на мысли, что никогда раньше не слышала, как Сладкая поёт. Песнь её была торжественная, как и положено было быть сборной — хороводной. Этой песней большуха собирала девичий карагод[79]. В этой песне не было постоянных слов, не было ни рифмы, ни единого размера. Большуха пела обо всём том, что делала сама и что делалось вокруг. Вернувшись обратно в центр поляны, о чём тут же пропела в песне, начала по очереди, персонально, вызывать девок к себе, притом в отличие от бабьего карагода на Сороки, на Семик, почему-то вызывали не по старшинству и близости к большухе, а наоборот. Начала Сладкая с самых маленьких, а закончила ярицами, притом Зорька оказалась самой крайней. Когда вызванная девка подходила к большухе, неся в руках свой венок, Сладкая отщипывала от него несколько стеблей и одев венок на голову подошедшей, целовала её в губы, при этом обо всём продолжала петь и в песне рассказывать. Затем отводила девочку на определённое место на поляне и оставив её там, принималась за следующую. Когда очередь дошла до Зорьки, круг был весь собран. Девченята, с венками на головах держались за руки, притом были поставлены таким образом, что рядом друг с другом стояли девки разного возраста. Её подруги ярицы были разбросаны по всему кругу, а для самой Зорьки оставалось лишь одно единственное место в этой цепи. Она подошла к Сладкой. Вот тут-то её и ждал сюрприз. Большуха кроме травин из венка, который подала ей Зорька, как-то неожиданно и незаметно рванула несколько волосин из её роскошной рыжей копны и когда Зорька от неожиданности и боли вздрогнула и непонимающе вылупилась на большуху, та мягко и по-доброму улыбнулась заговорщицки, и ввязала в всё это в приготовляемую ей тут же куклу. Травины из венка и волосы закончили композицию. После чего водрузила венок на голову Зорьке, крепко впилась в девичьи губы, буквально засосав их в свой малозубый рот и отвела на оставшееся свободное место, тем самым замкнув круг. После этого поцелуя губы у Зорьки гудели и пылали и ещё чувствовался на них какой-то незнакомый, но вполне приятный привкус. Девка инстинктивно их облизала. Странный вкус. Непонятный. Песнь продолжилась дальше, указывая что делать и девичий карагод пришёл в движение. Разноголосый хор стал нестройно, кто в лес, кто по дрова, повторять за Сладкой, нехитрые слова заговора.
74
Речная Дева — полужить. В отношении к человеку биполярна. Речная Дева, в отличии от других полужитей, не индивидуальное, а коллективное порождение. Она создавалась бабняком в целом и конкретной хозяйки не имела. Рацион питания — коллективные бабьи эмоции единения («стадные эмоции»). Если уж весёлость, то всеобщая, если страдания, то всем бабняком. Рождённая единением, единением и питалась. Бабы сознательно и целенаправленно разводили Речных Дев. Для рожениц и новорождённых они были удельщицами, т. е. поправителями судеб (информационной составляющей данной жизни). Они одаривали их особыми судьбами и влияли на их будущее непосредственно. В этом смысле Речная Дева была уникальным созданием, единственным, кто мог исправить то, что никому более было не дано — будущее. Волосы у Речных Дев рыжие, с красноватым оттенком и были живыми, т. е. существовали отдельно от хозяйки. Они постоянно шевелились и переплетались между собой, поэтому Дева постоянно была вынуждена их поправлять и расчёсывать. Невежественные потомки их часто путали с нежитями Святой Воды — Водными Девами сгребая всех в одну кучу, но Речная Дева принципиально отличалась от водных нежитей. Кроме того, в Семик под гуляющих по земле Речных Дев подстраивались нежити болезнетворные — Лихорадки, встреча с которыми всегда для человека оборачивалась печально. Речная Дева для мужчин всегда являлась голой, для женщин в белой, длинной рубахе, но психооборотнями они не были, поэтому каждая была индивидуальностью. Отличались неописуемой красотой и вечной молодостью. На вид всегда одного и того же возраста. Жили исключительно в реках, в других водоёмах не водились, но раз в году, в начале лета, выходили на землю. Этот период длился седмицу и назывался Семик. На земле их частенько видели на деревьях в лесу, качающихся на ветках, как на качелях или возле водоёма на ивах, либо на конопляном поле. К конопле они были всегда не равнодушны. Редко, но всё же заходили в селения и даже в куты. Если на их пути попадётся одинокая женщина (не смотря на строгий запрет шататься в одиночку в это время), то они её изгоняли, хлестали прутьями, рвали на ней одежду и т. д. Детей не трогали, наоборот, угощали вкусностями. К молодым мужчинам ласкались и заигрывали с ними, порой до потери сознания последними, но, как правило, отпускали живыми. Не редко эти ласки доходили до секса. Но мужчинам надо было быть крайне осторожными, так как эти игры были буквально «на лезвии ножа». Они могли заиграть и до смерти, не со зла, а просто заигравшись. Могли до смерти защекотать или защипать, если обиделись или обозлились. Могли и напугать до смерти. А за тем вокруг жмура, как ни в чём не было, водили хоровод. Сексуальные отношения с Речными Девами часто для мужчины заканчивались смертью. Даже если он уходил от неё живым и довольным, то впоследствии умирал от тоски по ней или кончал самоубийством, топясь. Если мужчина сталкивался с ней в реке, то как правило погибал. Губила его не Речная Дева, ей это было попросту не надо, топили его её волосы, которые жили своей жизнью, и она им была не хозяйка. Они опутывали жертву и топили. Вырваться из них было невозможно.
75
Кумление — установление временного духовного родства, единения. Этот обычай служил основой формирования женских возрастных ритуальных групп и объединений. Покумившиеся называли себя сёстрами. Обряд был крайне тайным и исключал не только присутствие постороннего, но даже из далека смотрящего. Поэтому место выбиралось скрытное от посторонних глаз обычно в лесу. Ещё один вариант. Кумление у реки. Сёстры поочерёдно черпали воду из средины венка, положенного на воду, и умывались этой водой. Затем венок по очереди одевала на голову каждая из кумлящихся.
76
«Сороки» бабий праздник, заканчивающий Разбитную Масленицу. Основной предродовой ритуал кумление бабняка. «Сороки» не были жёстко привязаны к лунному календарю, а являлись фактом фенологического порядка и связан был с природным кумлением птицы сороки. Обычно это происходило в средине марта, но год на год не приходился. Как сами сороки определяют дату, остаётся непонятным. Расселяются сороки в мелкорослых лесах поблизости от опушек, в рощах, кустарниковых зарослях пойм рек, по оврагам, балкам, но особенно они неравнодушны к лесополосам вдоль рек. В марте для сорок наступает пред брачная пора. Птицы собираются в большие скопища, что бывает только раз в году, рассаживаются по одиночке в кронах деревьев и начинают тихо пощёлкивать клювом. Потом входят в раж и щёлкают всё сильнее. И когда входят в транс, срываются с веток и начинают кружить над лесом в бешеном хороводе. Сороки куманятся. Параллельно с ними начинают куманиться и бабы. Звучат «сборные», ритуальные карагоды, бабняк и примыкающее к нему молодухи куманятся, порождая полужить Ку (бабье единение). Порождали её в разных куклах: волосяных, глиняных, костяных и т. д., но каждая баба при этом вкладывала частичку себя (притом в прямом смысле слова) для её изготовления.
77
Ку — полужить. Порождалась бабняком перед Родовой седмицей, духовно и психологически объединяя всех закумившихся. Единение позволяло чувствовать друг друга на расстоянии и так же на расстоянии оказывать друг другу психологическую помощь. После родов и банного карантина на Троицу, бабы раскуманивались, хороня куклу с Ку.
79
Карагод — разновидность хоровода. С точки зрения характера движений, хороводы различали на плясовые — таноки, игровые хороводы и хороводы-шествия, карагоды. Танок — плясовой, быстрый хоровод, который исполняли по кругу или змейкой. Игровые и шествия были медленными. Как правило они представляли из себя инсценировки той песни, что пелась, либо изображали в буквальном смысле то о чём пелось, как бы дублируя слова движениями, жестами, либо подобная сцена была внутри хоровода. Движения могли быть круговыми, ломаными, змейкой или плетением. Хороводы-шествия, карагоды, сопровождали протяжными лирическим, а также обрядными песнями.