Но я сижу.
Ем булочку. Уже сыта, но все равно ем. Оно никогда ведь не знаешь, когда опять случиться нормально поесть. За окном же… окна в вагоне тоже знатные. Со шторками. И можно закрыть, тогда становится сумрачно, или вот открыть.
В пустыню мы вошли час назад.
Сперва прерия полысела. Травы стало меньше, то тут, то там сквозь нее проглядывали проплешины бурой земли, которые разрастались, сливаясь одна с другой. И вот уже травы не стало вовсе, а земля почернела, будто спеклась. Ее разломили трещины. И сквозь них время от времени прорывались клубы пара.
Глядеть на это было до жути занятно.
А еще чувствовалось что-то такое, этакое, непонятное. И чем дальше ехали, тем сильнее чувствовалось. Будто кто под кожу муравьев пустил.
Поезд загудел и прибавил ходу.
А пустыня… Я всегда думала, что пески – они желтые. Как на картинках в той книге, которую мне Мамаша Мо совала, чтоб я прониклась и открыла душу истинной вере. Там, помнится, кто-то долго по пустыне ходил. Помню только, что очень эта мне пустыня понравилась.
Желтенькая. Чистенькая.
Так вот, ничего подобного. За окном простиралась сизо-черная гладь, на которой ветер рисовал узоры. Небо и то сделалось будто бы серым, блеклым.
Я поскребла стекло, убеждаясь, что оно толстое, надежное.
– Ты бывал в пустынях? – поинтересовалась у графчика, который таки обратил на пейзаж внимание и теперь сделался еще более мрачен.
– В таких – нет.
– А в каких бывал?
Матушка говорит, что человек вежливый и воспитанный сумеет увлечь другого приятной беседой.
– В нормальной. Служить как-то довелось. Там не то чтобы пустыня. В саму пустыню не заглядывали, но часть рядом стояла.
И опять замолчал.
Мне что, каждое слово из него вытягивать? Графчик, кажется, понял, чем я недовольна, и вздохнул:
– Если там был мертвый город, то эти земли я и не знаю, как назвать. Разве ты не чувствуешь?
– Что именно?
Чувствовала я много чего. Полный желудок. Усталость легкую. Желание поспать. Ну, и почесаться, хотя последнее сдерживала изо всех сил. Вона как смотрит. Еще решит, будто я заразная.
– Тут все весьма индивидуально. Я ощущаю на себе взгляд. Такой, оценивающий.
– А мурашки под кожей считаются?
– Несомненно.
– Тогда чувствую, – кивнула я и все-таки поскреблась. Осторожненько. – И отчего это?
– Это… скажем так, подобные ощущения я испытывал только в одном месте. – Графчик подвигал челюстью, будто решаясь. – На острове Харт.
Ничего не поняла, но…
Ветер ударил в окно, сыпанул горсть мелкого то ли песка, то ли пепла. И я потребовала:
– Рассказывай.
Глава 31,
в которой рассказывается страшная история одного острова
Рассказывать?
Наверное, рассказать можно, хотя, конечно, маменька не одобрила бы. С молодыми девушками не говорят о вещах подобных. И те, другие, из прошлой жизни Чарльза, которая уже самому ему казалась ненастоящей, никогда бы не стали слушать.
А он не стал бы говорить.
– Это остров…
– Я поняла. – Милисента протянула булочку. – Ешь. А то мало ли, как оно потом.
И Чарльз взял. Он был сыт, пожалуй даже более чем сыт, но, кажется, в этом «мало ли, как оно потом» и заключена вся местная мудрость.
– Когда-то он принадлежал человеку. Был куплен у орков в те времена, когда они полагали, что земли много. И продавали щедро.
– За бусы?
– И за бусы, и за топоры, и… неважно.
– Ну да…
Почему-то стало стыдно, хотя сам Чарльз к тем временам и сделкам отношения не имел.
– Главное, что он этот остров продал городу. А город устроил приют для трудных подростков. Потом там была лечебница для душевнобольных. Дом призрения… ну, и кладбище, куда свозили бродяг и нищих. Потом хоронить стали больше. Жертвы эпидемий тифа и холеры, те, кто догорал от туберкулеза, младенцы, родившиеся мертвыми. Одно время и вовсе переселяли еще живых людей, силясь остановить очередную эпидемию. Или тех, кому не место среди приличных граждан. Постепенно остров стал одним большим кладбищем, куда свозили всех неприкаянных мертвецов.[1]
Милли слушала внимательно.
Как сказку.
Только сказка выходила страшноватой.
– Нас отправили студентами, на практику. – Чарльз ненадолго замолчал, сам удивляясь тому, как давно это было. – Сам остров невелик. И нет там ничего жуткого. На первый взгляд. Напротив. Он зеленый. Яркий. Нарядный.
Перед глазами всплыла картина: паром тяжко пыхтит, но ползет по глади залива. И остров проглядывается где-то вдалеке полоской зелени. Сбившиеся на палубе студенты тычут друг друга, мол, видишь?
Видят.
– Там неплохо сохранились старые здания. Храм. И остатки корпусов больницы. Есть одичавший парк. Казармы, в которых нас разместили.
Чарльз не сразу понял, что не так с этим островом.
Почему все вдруг замолчали. И отступили, будто разом схлынуло прежнее любопытство. Стало тихо-тихо. А потом вдруг навалилась тоска. Будто кто-то взял да содрал с души покровы, обнаживши самую суть. И плеснул туда болью.
Чужой.
Это Чарльз понимал явственно. Он даже отдавал себе отчет, что испытываемые эмоции – наведенные. И знал, что нужно поднять щиты.
Все знали.
Им говорили об этом, и не единожды. И всего-то нужно было, что протянуть руку к амулету, коснуться, активировать. А он стоял и дышал ртом, пытаясь справиться с этой чужой болью.
– Кто-то не выдержал первым. Я помню отчаянный крик. И… тот парень забрался на фальшборт, чтобы спрыгнуть…
– Утонул?
– Кто ж ему позволит-то? Мы с сопровождением шли. Вот наставник и включил глушилку. Это такой подавитель, вроде браслетов, хотя… жестче. Я помню навалившуюся тяжесть, а потом темноту. Очнулись мы ближе к вечеру, уже в казарме. Наставники ругались. Ох, как они ругались…
– От души? – уточнила Милисента.
– От нее. Нам долго выговаривали, что мы болваны, не способные следовать простейшей инструкции. Что еще одно подобное происшествие, и нас отправят домой с отметкой о непригодности к службе. Да и не только. Главное, что на казармах был установлен защитный контур. И снаружи, и изнутри. Плюс у каждого имелись собственные амулеты. И наставники проверяли их работу каждый день.
Чарльз дернул шеей.
– Мы потеряли там двоих.
К счастью, Милисента на сей раз воздержалась от вопросов.
– Один… я его не слишком хорошо знал. Тихий парень. Из теоретиков. Потом говорили, что подавал большие надежды. Он просто взял и повесился. В старом храме. Второй подорвался на собственном заклятье. Сотворил конструкт, как вот ты. Что-то очень простое. Накачивал его силой. И смеялся. Накачивал и…
– А наставники?
– Не успели спасти. Или не захотели. – Чарльз повернулся к окну, за которым простирались пески. Темные. Напитанные эманацией смерти, пусть и не такой плотной, как там, на острове, но все же опасной.
– В каком смысле?
– Ходила такая студенческая байка. – Почему-то именно сейчас, должно быть из-за треклятых этих песков, говорить о подобных вещах было легко. – Правда, уже не уверен, байка ли. Что нестабильные маги опасны.
Милисента помрачнела.
– Сила влияет на рассудок. Не знаю, может… – Чарльз накрыл рукой камень. – Может, прав был Сассекс и разгадка в том, как формируется мозг? Главное, что Сила влияет на рассудок. Это основа основ. Существует даже теория, что у женщин Дар не развивается именно потому, что они более разумны и сдержанны от природы. Вот сама их суть и противится магии. Мне это кажется несколько упрощенным, но что-то в этом есть. Так вот, нечасто, но бывает такое, что Дар, открываясь, губит своего хозяина.
– Ты же говорил другое! – возмутилась Милисента. – Что магия хозяину не навредит.
– А она и не вредит.
– Не понимаю.
– Тут… наверное, проще с примерами. В учебнике, помню, описывали случай, когда мальчик, только-только открывший в себе Дар, решил, что может летать. Мысль эта настолько его захватила, что он оказался не способен удержаться и не попробовать. Сперва он спрыгнул с подоконника, потом с крыши родительского дома. Отделался переломом обеих ног и угодил в лечебницу, сперва обычную, а после для душевнобольных, ибо оказалось, что никто не в состоянии его переубедить. Он бредил мыслью о полете, не желая говорить ни о чем, кроме того, что превратился в птицу. Другой ребенок решил, что его родители – вовсе не те, кто его воспитал. И что он похищен у настоящих, найти которых сможет, только избавившись от нынешних.