— Я понял вас, — кивнул отец Емельян. — Поединок не проводить. Послезавтра я явлюсь на Желтый мыс и скажу Танаделю, что отказываюсь с ним сражаться. Но если…
— Что?
— Если этот колдун меня вынудит? Если поставит такие условия, при которых я должен буду…
— Станем молиться, — сурово прервал владыка Кирилл, — чтобы таких условий не было. — Помолчал. Вздохнул тяжело: — Ну вот и поговорили. Держись, отче. Сейчас я мертвяка сего возставлю и на тебя при нем гневаться буду. Терпи.
Емельян склонил голову.
— Всякия кончины видех конец, широка заповедь Твоя зело, — размеренно проговорил архиерей стихи из псалма сто восемнадцатого, читаемого особливо на помин души. — Паче враг моих умудрил мя еси заповедию Твоею, яко в век моя есть… Стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие…
Покуда звучал псалом, усохший скелет у ног владыки Кирилла обрел вполне живописную телесность и опять превратился в мрачноватого, но все ж симпатичного келейника. Симпатичный живой мертвец с некоторым подозрением глянул на архиерея. Тот кивнул ему ласково:
— Спасибо, Роман, хорошо ты мне руки размял, кровь разогнал, совсем другое дело. А ты, отче, — грозным голосом рыкнул архиерей на Емельяна, — смотри у меня! Еще раз на тебя пожалуются и обвинят в неблагочестии — отправлю за штат! А то и вовсе лишу сана! Будешь расстригой на вокзале сортиры мыть! Прочь ступай с глаз моих!
— Простите, владыко, — низко поклонился отец Емельян.
— Бог простит! Иди, служи верно! И помни о том, что я тебе сказал! Роман, проводи его!
…Архиерей с тоской поглядел вслед уходящим, а потом прошептал:
— Что будет, о Господи! Сердцем чую, не отделаемся мы легко от этого Танаделя!
А келейник Роман, выпроводив отца Емельяна, выудил из складок своего подрясничка маленький, похожий на серебряную рыбку сотовый телефон, набрал номер и проговорил в трубку неживым, противным голоском:
— Это вы, господин? Они поговорили. Главный убедил его отказаться от поединка.
Спрятал трубку и коварно блеснул своими свинцовыми глазами неотпетого мертвеца.
От архиерея отец Емельян выходил в смятенных чувствах. Доселе совершал он служение свое, не касаясь суровых материй городской политики. Ан вышло иначе — политика сама явилась на порог к мирному иерею и сурово стребовала с него занять подобающую убеждениям позицию.
«Искушений не надо бояться, — думал иерей. — Нельзя без них жизнь прожить. Надо только просить Бога о том, чтоб дал силу выстоять в этом искушении… И как я все же глуп и горд, старый я гриб! Не захотел лица перед прихожанами потерять, принял вызов колдуна, будто воинственный рыцарь! А теперь выходит один стыд — объявить о своем отказе. Что ж, пусть стыд, пусть чернокнижник позлорадствует. Мой стыд — это не стыд всей Церкви…»
С такими думами отец Емельян взошел на порог собственного жилища, где в нетерпении и тревоге ожидала его жена и неугомонная чета Горюшкиных.
— Что ж было, отче? — немедля задал вопрос дьякон.
— Погоди, Арсюша, — мягко укорила дьякона Любовь Николаевна. — Дай ты ему хоть дух перевести да позавтракать. Хотя какой уж завтрак, обедать пора… Милаша, я щец сварила постных, каша гречневая с грибками, будешь?
— Да, надо бы, — рассеянно ответствовал отец Емельян, и по тону его понятно было, как далек сейчас он и от щей и от каши.
Любовь Николаевна и Ольга засуетились, накрыли на стол, притом отец дьякон из солидарности согласился отведать щей. Протоиерей помолился, благословил трапезу и принялся хлебать щи в совершеннейшем молчании. Похлебал минут пять, отложил ложку, глянул смешливо на своих присных:
— Это что же? Так и будете сидеть с похоронным видом, каждую ложку мне в рот глазами провожать? Будто перед казнью меня кормите!
— Да что ты, отец, и как язык у тебя поворачивается такое говорить! — всплеснула руками Любовь Николаевна.
— А ну-ка, дьякон, налегай на кашу! — приказал отец Емельян. — И ты, Олюшка, не церемонься, чай, не к чужим пришла! Любаша, ты тоже не сиди истуканшей каменной, а то мне, на вас глядя, и щи не в щи!
— Да мы вроде сыты… — несмело сказала Ольга.
— Пока со мной не потрапезничаете — слова не вымолвлю, — твердо заявил батюшка.
— Ну разве что на таких условиях… — засмеялся дьякон и примирился с участью есть гречневую кашу.
— А вот еще грузди соленые, — потчевал отец Емельян. — Вкусны неимоверно, хоть и сопливы… Что, Олюшка, хихикаешь? Ну слава Богу, хоть лица у вас посветлели. Видать, с каши. Хорошая каша у моей попадьи уварилась…
После трапезы решили выйти в садик — имелся таковой на заднем дворе протоиерейского домика. Садик тоже был мал, но уютен. Среди, старых яблонь и приземистых вишен-шубинок стоял круглый деревянный столик с облупившимся лаком, два плетеных кресла и тройка стульев с гнутыми венскими спинками — все немодное, постаревшее, но тем не менее до сих пор прочное и уютное. Попадья принесла скатерку, Ольга — поднос с чашками и большим чайником, в котором плескался прохладный зеленый чай с жасмином— любимый батюшкин «десерт». Дьякон Арсений волок арбуз, купленный хозяйкой дома специально для гостей, а гости у протоиерея бывали часто.
— Батюшка, благословите арбуз, — сказала духовному отцу Ольга. Тот перекрестил зеленополосную ягоду, а дьякон, вооружившись ножом, принялся разделывать арбуз на куски. Вокруг стола разлилась сладкая, прохладная свежесть.
— Хо-рош, — одобрительно сказал отец Емельян арбузу. — Рассахарный. Под такой арбуз и разговор будет слаще.
Но заговорил отец Емельян не раньше, чем общими усилиями была съедена половина арбуза.
— Полно тебе, Милаша, не томи! — сказала супругу Любовь Николаевна. — О чем вы с архиереем договаривались? Гневен он был?
— Печален, — ответил отец Емельян и сам затуманился-запечалился. — Попали мы, братие-сестрие, в политику. Всех подробностей обсказывать не стану — на то нет владычнего дозволения. Скажу только одно: должно мне отказаться от поединка с колдуном Танаделем.
— И вы… — напрягся дьякон.
— Откажусь, — сказал отец Емельян.
— Правильно! — обрадовалась Ольга.
— Неправильно! — разгорячился дьякон. — Это же позор! Нас на каждом углу склонять будут, насмехаться-издеваться: поп испугался колдуна! Статью напишут в газету о трусости и малодушии священства! Ведь по вашему поступку, отче, и весь клир осудят!
— Пусть судят, ведь и Иоанна Златоуста судили, — ответил отец Емельян. — И отца Павла Флоренского… А в душе я чист. Потому что знаю причину, по которой мне на этот отказ идти приходится.
— Знаете, а нам не скажете? — жалобно попросила Ольга.
— Любопытна ты, дьяконица, — прицыкнул на супругу дьякон. — Сказано же, тут политика.
— Дело даже не в политике, а в том, что тут чужие тайны, — вздохнул отец Емельян. — И не думаю, чтоб так уж они были всему свету интересны. Главное то, что от поединка я откажусь. Пускай Танадель ищет себе других соперников.
— Все ли ты взвесил? — тихо спросила мужа Любовь Николаевна.
— Тут не я, тут меня взвешивают, — ответил протоиерей. — И, кажется, находят очень легким.
— Господи, — сказала вдруг Ольга страшным голосом и указала на небо. — Что это?!
Все посмотрели вверх. С запада стремительно наползала на небо ужасная туча странного желто-бурого цвета. Туча изредка слюдяно взблескивала под лучами солнца, которое вот-вот собиралась закрыть. И слышался в воздухе гул, неприятный, угрожающий.
— Это похоже на облако пестицидов, — пробормотала Любовь Николаевна, чье детство прошло в совхозе, любившем экспериментировать с химией в помощь сельскому хозяйству. — Но где самолет, который его распыляет?
— Распылять пестициды над городом?! — вскрикнула Ольга. — Смотрите, это же Привокзальный район! А рядом — парк, детские сады, там сейчас дети гуляют! Куда смотрит мэр?!