– Хватит! – крикнул он.
Гиро опустил бубен. Он выглядел уставшим, сильнее, чем женщина. Диниш махнул ему рукой – свободен – и обратился к беженке.
– Ты училась этому танцу?
– Я увидела, как она танцует, и мне захотелось сделать так же.
Диниш не склонен был верить, но чувство это было ему знакомо. Женщина тем временем успела подойти к нему, и теперь Диниш видел, что по возрасту, если не по каким либо иным признакам ее лучше называть девушкой. Более того, наружность ее оказалась не так неприятна, как померещилось ему вначале. Правильные черты лица, большие глаза… и при этом взгляду не за что зацепиться. Разумеется, вряд ли большинство жителей Эрда могло нынче похвалиться здоровой полнотой и ярким румянцем. Но блеклость собеседницы выглядела не следствием пережитого, а неотъемлемым свойством ее натуры.
– Садись.
Она, не смущаясь, последовала приглашению.
– Попробуем узнать, на что еще ты годишься.
Она не засмеялась и не возмутилась этими словами. Правильно, Диниш имел в виду совсем не то, что подумала бы любая женщина. Или почти любая. Он протянул ей лютню. Она покачала головой.
– А петь ты умеешь?
– Возможно.
Ответ ему не очень понравился, однако он сказал:
– Я начну, а ты подтянешь.
Он запел « Нет, я, дитя, тебя не стою». Эта песня, подхваченная Динишем на Юге, не слишком подходила к обстановке. Вернее, совсем не подходила. И в мирное время она не воспринималась публикой ни в деревнях, ни на площадях. Зато хорошо шла в бюргерских домах, куда актеров, бывало, приглашали на семейные праздники. Чувствительные купчихи прижимали руки к заплывшим жиром сердцам и промокали глаза, их суровые мужья задумчиво сопели, а к выплате актерам добавлялась жареная курица или кувшин вина, а то и звонкая монета. Здесь же, в сумерках, на пустынном лугу, песня была неуместна. Но Диниш выбрал именно ее, потому что она имела довольно сложную мелодию. Кроме того, никто в труппе не исполнял ее лучше Диниша, а ему, несомненно, хотелось прихвастнуть мастерством.
Нет, я, дитя, тебя не стою, Хоть видеть мне и тяжело, Как слезы мутной пеленою Туманят юное чело. Я стар, и зол и равнодушен, Мне жить привычней одному И, как твоя, невинным душам, Мое соседство ни к чему. Прости, что редко замечаю Твой взор, исполненный мольбы. Я слишком ясно различаю Шаги безжалостной судьбы. Мой путь в конце, а твой в начале Душа болит, а сердце спит. Не стою я твоей печали. Прощай, пусть Бог тебя хранит.
Дойдя до этого места, он вернулся к началу. Она подхватила. И – удивительно, второй голос не просто следовал за первым, он откликался, обтекал его, как река, отступал и заманивал. Диниш не понимал, как им удалось добиться, чтоб, их голоса звучали в нерасторжимом единстве – и с первого раза, без повторов , сбоев и неудачных вариаций. Он даже зажмурился от удовольствия.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Песня смолкла, и Диниш снова взглянул на – как ее называть?
– Кто ты и как тебя зовут?
– Тебе это интересно?
– Нисколько.
– Тогда зачем спрашиваешь?
– Должен же я что-то знать о женщине, которую собираюсь принять в труппу.
– Разве я об этом просила?
– Словами – нет, но выразилась понятней некуда.
– Ты прав. Кто я… – она умолкла, но пауза была очень короткой. – Нашу деревню сожгли мятежники, их кони вытоптали поля, и я побираюсь Христа ради… Мы с мужем ехали на ярмарку, но разбойники разграбили наш обоз…а мужа убили. Мой замок конфискован, мой род вне закона, и я бегу от герцога.
– Врешь ты все, это ясно, как день.
Насчет деревни она врала безусловно. У нее были узкие ладони с длинными пальцами. Руки не испорчены грубой работой. У крестьянок таких не бывает. Однако и насчет замка… Конечно, есть знатные люди, потерявшие после войны свои земли, но по дорогам они не бродят.
Однако в этой лжи не было обмана. Словно она просто повторяла чужие слова.
– А имя… имя мне – Дагмар.
По эрдски «Дагмар» означало «ясный день». Опять она соврала. Но Диниша это не смутило. Правда жизни его не волновала. Он знал другую правду.
Дагмар осталась с «Детьми вдовы». Конечно, она стала женщиной Диниша. Иначе это было бы нелепо. Отношения их пылкостью не отличались, и много они друг от друга не требовали. Динишу пора было поберечь силы, а Дагмар… Несомненно, когда они играли или пели вместе, она испытывала – да и доставляла удовольствия больше, чем в постели. Можно было счесть, что молодая женщина скучает и тяготится стареющим сожителем, но Динишу хватало ума и опыта понять, что это не так. Ее силы, ее пыл принадлежали подмосткам. За их пределами Дагмар не волновало ничего: ни деньги, ни наряды, ни мужчины. Поэтому Зика, не отличавшаяся мягкостью и добросердечием, не ревновала и не завидовала Дагмар, оттеснившей ее с первых ролей. Обе они были актрисами, но Зика играла, чтобы жить. Дагмар жила, чтобы играть. Все равно, что. Не помня себя и не зная усталости.
Диниша эта жадность не отталкивала, хотя порой и удивляла своей безграничностью. Так и следовало жить комедиантам. А чтоб она не доходила до крайности, на то он и глава труппы. Но, как глава труппы, он обязан был решать не только за Дагмар. За всех остальных – тоже. И Матфре сегодня ему об этом напомнил. А это была тяжкая обязанность. Сумеешь ли набить брюхо и кошелек или потеряешь все, включая жизнь – порой зависит от того, какую дорогу выбрать. А для актера нет безопасных дорог. И нужно приучаться обходить опасности.
Многие актеры, опасаясь роковых ошибок, перед тем, как отправиться в путь, обращались с молитвами к образам и статуям святых и праведников, известных милостью к странствующей братии – Юлиану и Генезию, Козьме и Дамиану, а паче всего – царю Давиду и пресвятой деве Марии.
Ничего этого Диниш не сделал. Он был суеверен, как и подобает комедианту, но практические соображения взяли верх. Ночью, когда они отплясали и отпели перед постояльцами, он сказал остальным:
– Мы здесь засиделись. Пора искать новое место. Может, нам повезет при дворе…
Матфре нахмурился. Именно такого эффекта Диниш и добивался.
– … не при этом дворе. Не думаю, что в Эрденоне меньше веселятся, чем в Тримейне, а нравы там попроще. Нас не приняли у императора. Что ж, мы поищем милости герцога.
– Итак, вперед, на Север! – воскликнул Гиро, и брат подмигнул ему.
Матфре был настроен не столь восторженно, хотя сам это предложил.
– Дай Бог, чтобы это путешествие было лучше прошлого. – Так он выразил согласие.
Диниш повернулся к женщинам. Недовольства следовало ждать прежде всего от них. И он не ошибся. Хотя бы в отношении Зики. Она надулась.
– Опять застрянем до холодов… ненавижу снег!
– На Север так на Север, – сказала Дагмар. – Мне все равно.
3. Тримейн. Университетский квартал.
Если продвигаться по суше, то в столичный город Тримейн можно попасть через пять ворот. Не так уж много для такого большого города. С четверть века назад ворот в Тримейне было шесть. Но одни ворота – Южные – оказались лишними.
Тримейн был единственным городом империи, могущим похвастаться собственным университетом. Но похвалялись им разве что высокоученые доктора, судьи и авторы хроник. Для городских властей Тримейна университет был источником головной боли, а для простых горожан – рассадником всяческих безобразий. Нет, наверное, схолары не только пьянствовали, орали по ночам под окнами добропорядочных бюргеров и задирали юбки служанкам, но и науками занимались. Но происходили эти занятия в стенах факультетов, и видеть их горожане не могли, а вот вышеперечисленные действия созерцали ежедневно.
Студенты объединялись в землячества, и представители разных землячеств то и дело сталкивались между собой. Но все они забывали о внутренних распрях ради драк с мастеровыми, купеческими приказчиками или матросами с речных кораблей. Особым императорским эдиктом схоларам запрещено было владеть оружием. Не помогло. Дубинки, залитые свинцом или заточенные железные прутья официально оружием не считались, но действовали не хуже мечей и кинжалов. Особо ожесточенные драки происходили у патриотично настроенных схоларов с жителями соседних кварталов, где из-за близости Соляного рынка, издавна селилось много приезжих, как купцов, так и ремесленников, причем приезжих не только из других уделов империи, но также иностранцев. Из-за этих драк университетский квартал обнесли высокой кирпичной стеной. Однако вражда достигла такой степени, что и стена не спасла. То есть ею пренебрегли. Однажды схолары, спрятав под одеждой оружие, в течение дня небольшими отрядами покинули свой квартал и, дождавшись ночи, вполне профессионально сняли стражу у Южных ворот и ворвались на территорию ненавистных соседей. Лавки и мастерские были разграблены, хозяева жестоко избиты, женщины изнасилованы. Были и убитые. В довершение всего начался пожар. В церкви святой Айге ударили в набат, ему ответили колокола у святых Иеронима и Агилульфа. К месту побоища сбежалось едва ли не пол-города. Пожар, к счастью, удалось погасить, но урон, нанесенный ремеслу и торговле в Тримейне, был огромен. И если бы речь шла только об иностранцах! Захваченных на месте схоларов по приказу Городского совета препроводили в Приют Святого Леонарда, а особо рьяных, тут же, без суда, пока угли не остыли( в прямом смысле) вздернули на берегу Трима. Университетские власти возопили о беззаконии, о попранных древних и благородных вольностях, и потребовали освобождения томящихся в узилище. Власти городские ответили встречным требованием – выдать зачинщиков беспорядков, укрывшихся от правосудия в университетском квартале. На что было сказано, что те, ежели найдутся, будут судимы местным судом, ибо у университете, как известно всем, даже безмозглым профанам, заседающем в ратуше, есть право собственного судопроизводства, так же, как и право самоуправления. На что было отвечено, что университетскому судопроизводству, покровительствующему насильникам и убийцам, горожане не доверяют, а что до права на самоуправление, то проклятые латинисты могут вставить его себе вместо клизмы. Оскорбленные до глубины души профессора и студенты дружно покинули Тримейн и встали лагерем у монастыря сервитов, где аббатом был давний питомец богословского факультета, и заявили, что не вернутся в этот богопротивный город, и будут жить в единении с природой, пока синдикат[1] не принесет формальных извинений и не возместит понесенные университетом убытки. А поскольку синдикат и не думал этого делать, профессора обратились с жалобой к канцлерскому суду. В конце концов в дело вмешался сам император Ян-Ульрих, в те поры молодой и не утративший вкуса к государственным делам. По его настоянию тяжующиеся стороны пошли на мировую. Служители науки вернулись под сень факультетов, узники Приюта Святого Леонарда получили различные меры наказания, – в зависимости от степени виновности – от колодок и позорного столба до тюремного заключения и высылки из Тримейна.