Ренфри глядела на медальон ведьмака, который тот вертел на цепочке.
— А если, ведьмак, я скажу тебе, что не могу прощать или отказываться от мести, что это станет признанием его — и не только его — правоты? Тем самым я докажу только, что я — чудовище, бесчеловечный демон, проклятый богами? Вот послушай, ведьмак. В самом начале моих скитаний меня приютил один вольный землепашец. Я понравилась ему. Но он мне совершенно не нравился, и даже наоборот. И вот каждый раз, как он хотел меня поиметь, бил меня так, что наутро я едва могла встать. А однажды я встала, когда было еще темно, и перерезала ему горло. Тогда у меня еще не было такого опыта, как сейчас, и нож оказался слишком маленьким. И знаешь, Геральт, слушая, как он булькает и захлебывается кровью, глядя, как он дергает ногами, я чувствовала, что следы его кулаков и дубинки уже не болят и что мне так хорошо, так хорошо, что прямо… Я ушла, весело насвистывая, здоровая, веселая и счастливая. И потом каждый раз было точно то же самое. Если бы было иначе, кто бы тогда терял время на месть?
— Ренфри, — нахмурился Геральт. — Все равно, какие у тебя мотивы, все равно, права ты или нет — тебе не будет так приятно, что прямо здорово, и насвистывая, отсюда ты не уйдешь. Но можешь уйти живой. Завтра же, рано утром, как приказал староста. Я уже говорил тебе это и повторю — в Блавикен Стрегобора ты не убьешь.
Глаза Ренфри блестели в свете свечи, в расстегнутом вороте кафтана блестели жемчужины, блестел медальон ведьмака, кружась на серебряной цепочке.
— Мне тебя жаль, — медленно сказала девушка, всматриваясь в блестящий серебряный кружок. — Ты говоришь, что меньшее зло не существует. Ты стоишь на площади, на залитых кровью камнях, один-одинешенек, потому что не можешь сделать выбор. Не можешь — но делаешь. И ты никогда не будешь знать наверное, никогда не будешь уверен, слышишь, никогда… И плата тебе будет — камень, злые слова. Мне жаль тебя.
— А ты? — спросил ведьмак тихо, почти шепотом.
— Я тоже не умею выбирать.
— Так кто ты есть?
— Я то, что я есть.
— А где ты?
— Мне… холодно…
— Ренфри! — Геральт сжал медальон в руке.
Та дернула головой, будто только-только проснулась, несколько раз удивленно моргнула. На миг показалась испуганной.
— Ты выиграл, — неожиданно резко сказала она. — Выиграл, ведьмак. Завтра утром я уезжаю из Блавикен и уже никогда не вернусь в это паршивое местечко. Никогда. Если во фляжке еще что-то осталось, налей мне.
Когда она поставила стакан на стол, на ее губы вернулась привычная шутливо-издевательская усмешечка.
— Геральт?
— Ну.
— Эта чертова крыша слишком крута. Мне хотелось бы выйти на рассвете, в темноте можно упасть и разбиться. А я ведь княжна, у меня нежное тело, я чувствую горошину через сенник. Если тот не очень набит, конечно. Что скажешь?
— Ренфри… — Геральт невольно усмехнулся. — Разве подобает княжне так говорить?
— Да что ты, мать твою… понимаешь в княжнах? А я была княжной, и знаю, что самое приятное в этом — можно делать все, что вздумается. Мне прямо сказать, чего мне хочется, или сам догадаешься?
Все еще улыбаясь, Геральт молчал.
— Я даже не могу допустить мысли, что не нравлюсь тебе, — скривилась девушка. — Уж лучше думать, что ты боишься, как бы тебя не постигла судьба вольного землепашца. Э-эх, беловолосый. При мне нет ничего острого. Впрочем, ты можешь проверить сам.
Она положила ноги ему на колени.
— Сними мне сапоги. Голенище — самое подходящее место для ножа.
Она поднялась, босая, дернула пряжку пояса.
— Здесь я тоже ничего не прячу. И здесь, как видишь. Задуй эту чертову свечу.
На улице, в темноте, орал кот.
— Ренфри?
— Что?
— Это батист?
— Конечно, черт подери. Княжна я или нет?
— Тя-я-тя-я, — монотонно ныла Марилька. — Когда мы пойдем на ярмарку? На ярмарку-у-у-у, тя-тя-я-я!
— Тихо, Марилька, — буркнул Кальдемайн, вытирая миску мякишем. — Так что ты говоришь, Геральт? Они уходят?
— Да.
— Ну, я и не думал, что все так гладко пройдет. Этим пергаментом и королевской печатью они меня прямо за горло держали. Я, конечно, не подавал виду, но черта с два я что-то мог бы с ними сделать.