Стук повторился.
— Открой, что ли, — проговорил Вацлав через силу.
Луч света выхватил ссадину на впалой щеке, тёмную прядь волос, прилипшую ко лбу. Девушка, Бог мой. Всего лишь девушка. Вот только — что она делает в лесу в ночь Окаянницы?
— Мне войти? — тихо спросила она.
Клеман нерешительно посторонился. Девушка, щурясь от яркого света, шагнула за порог. Блеснуло отражённым светом лезвие меча, который она тащила за собой.
— Эй, брось! Меч брось, говорю!
— Да. Да, господин.
Железяка с глухим стуком упала на пол. Гостья вздрогнула, обхватив плечи руками. Обвела испуганным взглядом келью, — и замерла, уставившись на один из тёмных образов.
— Кто это?
— Чудовище, — ответил Вацлав, выглядывая из-за кафедры. — Каська-окаянница. Знаешь такую?
— Как не знать, — невесело усмехнулась гостья. — Какой год на дворе, господин?
— Семь тысяч третий. Это на имперский лад. А по-валатски — восемьсот сорок седьмой.
— А… мэтр Эрлих мёртв? Тот палач, который…
— Сгнил давно.
Она беззвучно заплакала, закрыв лицо грязными руками. Клеман стоял в двух шагах и не знал, что делать.
— Помер, точно говорю. Через пару лет после… тебя. Ты ведь Каська?
Она испуганно выпрямилась. Яростно смахнула слёзы рукавом, содрав корку со ссадины на щеке.
— Господин, я что угодно для вас сделаю! Но не возвращайте меня обратно, не надо! У вас враги есть? Я убивать умею, уж поверьте. Ничего больше не умею, но это — лучше всех. Только не обратно. Умоляю!
В ее глазах не было ничего, кроме страха.
И это — Окаянница? Самая мрачная из теней века Бескоролевья? Та, перед которой когда-то склонила главу столица метрополии? Убийца, одержимая идеей спаять кровью раздробленные княжества Запада — что ж, у неё получилось. Вот только на троне оказался её неприметный соратник Стефан, через пару лет сдавший без боя новорожденное государство ненавистной Империи, а Душегубица попала в ласковые руки мэтра Эрлиха, хозяина пыточных застенков.
Клеман мрачно кивнул. Тонкие губы Окаянницы расползлись в дрожащей, неуверенной улыбке.
Отчаянно захотелось оказаться на месте Олева. Странствовать в горячечном бреду по неведомым мирам и не принимать участия в этом мистическом паноптикуме.
— Клем, — окликнул его Вацлав. — Вот, глянь. За подкладкой у Олева было.
Клеман, тревожно оглядываясь на замершую Каську, развернул сложенный вчетверо мокрый документ. Чернила поплыли, но все равно можно было различить очертания букв. «Седьмой отдел… сим удостоверяю… на службе Его Величества…»
— Откуда у Олева эта дрянь? — только и спросил Клеман.
— Привыкайте, господин, — отозвалась Каська. — Это всегда так. Я-то знаю.
— Что делать будем? — спросил Вацлав — в сотый, наверное, раз. — Убьём гада?
За окном уже брезжил рассвет, пора было возвращаться в город — но не оставлять же всё, как есть!
Грудь Олева мерно вздымалась, на запавших щеках плясали пятна лихорадки. Окаянница забилась в дальний угол кельи и таращилась оттуда дикими глазищами.
— Но нельзя же так — больного, раненого. Он, может, сам помрёт.
— Не помрёт. Раны затянутся, и полетит, сокол, сдавать нас жандармерии.
— Ну вот оклемается…
— Ага. А смысл тогда лечить?
Они замолчали под пристальным взглядом Каськи.
— Да все просто, господин. Вам стоит лишь приказать, — она отбросила за спину мокрые патлы. — Вам-то нечего грех на душу брать. А мне от своих уж не отмыться.
— Давай, — коротко кивнул Вацлав. — Клем, она же пра…
Пальцы Окаянницы сомкнулись на плетеной рукояти.
Вацлав охнул и зажмурился. А Клеман, стиснув зубы, заставил себя смотреть, как лезвие с мерзким чавканьем вошло в грудь Олева. Он умер мгновенно — ни криков, ни слёз. Миг — и Каська уже стояла у стены, вытирая клинок подолом своей хламиды.
— Всё? — спросил Вацлав хрипло.
— Всё, — отозвался Клеман.
Было тихо. Лишь с мерным стуком бились о стекло запоздалые капли дождя.
— Упокой, господи, — прошептал Вацлав. — К-катаржина, а ты любого, что ли, можешь убить?
Она замерла. Пальцы нервно сплелись на рукояти меча.
— Да, — наконец ответила она. — Если прикажете. Убью, господин. Кого угодно — лишь бы не возвращаться.
— Есть один граф, — сказал Вацлав, тяжело дыша. — Он плохой человек.
Клеман смог лишь позавидовать выдержке друга. Это же надо — во всём этом кошмаре помнить о самом главном? Ловицкий-то жив!
— Прямо сейчас?
— Сейчас, конечно! — подскочил Клеман.