Вода закапала все быстрей.
— Только я назвал его Человеком Пустым. Потому что передо мною ему нечего было укрыть.
Слайпер должен был знать об этом. Значит, он делал лишь эскизы, где-то уверенней, где-то сильнее, но никогда так, чтобы все сразу же стало ясно. Он был музыкантом, прекрасно понимающим, чего сыграть
Двигался ведь он умело, я нигде не мог почувствовать сомнений в диалогах, в описаниях не было никакой натянутости…
— Эй, откройте, — услыхал я чей-то голос.
Я тихонько подбежал к двери.
— Мистер Босси, вы меня слышите!? Эй!
Я приставил табуретку и осторожно начал влезать на нее. Никто не думал о том, что горбатые не достают до глазка. Естественно. А чего еще беспокоиться о горбунах.
Злился я еще потому, что не хотелось одеваться. Всегда, когда Пишу большие фрагменты текста, то раздеваюсь донага. Терпеть не могу чувствовать на себе все эти тряпки, они мешают мне перебирать пальцами и всегда отвлекают от самых интересных мыслей.
Наконец я добрался до глазка. За дверью никого не было.
— Что вы там вытворяете? Я здесь, Босси. Черт подери, здесь.
Только сейчас до меня дошло, что этот голос я слышу не за дверью.
Я повернулся как только мог медленно; если бы повернулся быстро, то выглядел бы еще смешнее. Как же, голый горбун на трехногой табуретке. Это ж уписаться можно от смеха.
— Так, — кивнул я. — Я уже вижу вас, мистер консьерж.
И вправду я видел его усатую харю, лыбящуюся мне из-за разбитого окошка. Это был один из недостатков моего полуподвала чертовски низкое окошко.
— Я заглянул, потому что неизвестно, живы вы еще или нет? Что ж это такое, мистер Босси? Верли говорила, что вы уже даже ее не впускаете.
— Ее прежде всего. Только не надо обо мне беспокоиться. Я как верблюд. вы знаете что-нибудь о верблюдах?
Он нервно пошевелил усами.
— Горбы имеют, сучьи дети.
Я подошел к окошку поближе, и теперь видел его глаза в десятках стекольных обломках. И в каждом они были чуточку другого цвета.
— Ага, с ними и живут. Берут из горба питье, — сказал я вполголоса. — У меня тоже особенный горб; мало того, что в нем полно воды, так там еще и жратву можно найти.
Я задернул занавеску, и консьерж исчез.
Взбешенный я возвратился к машинке. Не знаю, как долго я сидел за ней, но когда, в конце концов, поднял голову, вода с парапета уже не капала. Дождь закончился.
— Слайпер совершил ошибку, — сказал я. — Он решил писать хорошо и тут же решил обходить мелкие, никому не нужные вопросы. Он посчитал, что воспоминания, все эти вроде бы дурацкие, туманные мыслишки его героям будут просто не нужны. Какого ляда должны они вспоминать, размышлял он. Зачем им помнить болезни и смерти, дорожные аварии или там пятна на брюках… Зачем их мучить всем этим?
Я закурил самокрутку и усмехнулся. Слайпер Улучшатель.
Он написал людей, которых знал, только вот не понравилось ему, что они страдали. Тогда он закрыл их в маленькой гостиничке и создал новый мир.
— Жаль только, что списал его со старого. Даже пива он не придумал своего, даже деревца или хотя бы новой формы умывалки для сральника. Он предпочел изменить людей. Вот просто так — обычные не нравились.
Я покачал головой и начал Писать.
На маленькой, поцарапанной полке валялось несколько книжек. Они были очень старыми, заполненные подчеркиваниями и какими-то странными знаками. Когда я подошел и взял в руки одну из них, то увидал имя автора. Адриан Слайпер.
— Да, я написал их гораздо больше, — сказал он, потирая сморщенный лоб. — Так много, что всех уже и не припомню. Вроде бы были они и не самые плохие.
Я отложил книжку.
— А что будет с нами, мистер Слайпер? Может все это из-за машинки? А вдруг это она у вас испортилась? Может привести старика Джорджа, он всегда мог…
Слайпер усмехнулся. У него были черные, сгнившие зубы; мне же в голову опять пришла совершенно дурацкая мысль, что у бога не может быть таких порченых зубов.
— Погляди, — сказал он. — Глядись в это зеркало.
Его длинные, узловатые пальцы зависли над клавиатурой, а потом упали и начали прыгать будто два шустрых паука. Потом застыли на месте.
Если бы меня кто-нибудь спросил, то я бы и не смог сказать, когда это случилось. Я глядел все время, но единственное, что смог бы сказать, это лишь то, что зеркало было уже не лопнувшим.
Он стал печатать снова. Еще быстрее. На сей раз мне казалось, что я вижу исчезающую ржавчину, вижу рамы, меняющие свои формы, но это, должно быть, оставалось всего лишь иллюзией, потому что, когда он прервал работу, рам не было вообще, а зеркало повисло в другом месте.
— Вот, значит, как вы это делаете? — У меня немного шумело в голове и пришлось прислониться к стенке. — Шустро.
— Я всего лишь хотел тебе показать, что машинка исправна. Я в момент могу написать новую «Подворотню 403». Могу переделать каждую комнату, лестницу, бар… Все.
Он начал жестикулировать, как будто ему перестало вдруг хватать слов. Наконец-то я видел его лицо — дикое, взбешенное лицо усталого человека, со всеми морщинами и отвращением. Он напомнил мне всех нас понемногу. То я находил в нем Нолана, то бармена, то гостей, заскакивающих на один только стаканчик, то себя самого. Только вот он был более выразительным, чем все мы; более зрелым. В нем были и все мы, и еще множество других. Он был лучше. Хотелось даже сказать: лучше Написанный.
Если бы поместить его рядом со мной, то я был бы только гадкой копией; слабеньким, не до конца освещенным человечком, которого кто-то начал лепить, но не хватило ни таланта, ни материала. Не хватило того, что было в Слайпере.
— Почему Вы нас не исправите? Ведь вы же продолжаете Писать, — спросил я и легонечко пнул стопку листков, валяющуюся под столом. Она тут же рассыпалась веером на сотни других листков, лежащих прямо под моими ногами.
Он молчал. Лицо его лишь сильнее напряглось, еще более насытилось чувствами, и когда я был уже уверен, что вот-вот он взорвется, Слайпер отодвинул машинку от себя и поглядел мне прямо в глаза.
— Не могу.
— То есть как?.. Ведь только что я сам видел. Можете.
— Это не одно и то же. С какого-то времени все, что я пытаюсь изменить в вас самих, оборачивается против вас же. Вы не банальная мебель. Вас Писать гораздо труднее. Невероятно сложно. Вит, ты помнишь самое начало своих неприятностей со зрением?
Я погладил рукой по клавиатуре. Трудно было понять, что он, собственно, имеет в виду, но я ответил:
— Да. В последнее время зрение стало ни к черту. Я ослеп.
— Я не об этом. Ты всегда был подслеповат. Не обижайся, дорогой мой приятель, но я сделал так специально. Мне показалось, что у каждого из вас должен иметься какой-нибудь недостаток. Не слишком страшный. А такой, чтобы был…
Он рассмеялся.
— Только вот все эти ваши недостатки вышли из под моего контроля. Стали жить по-своему, все сложнее удавалось их гасить… Пока наконец…
Я глядел, как он вытягивает стиснутую в кулак руку. Слайпер подержал ее у меня перед лицом, а потом внезапно разжал пальцы.
— …они сбежали.
Я прищурился.
— Куда же? И куда же мы могли сбежать? За всю свою жизнь я не разу не переступил порога «Подворотни».
— Но начал выходить куда-то в другое место. И что более всего меня удивило, не я Написал это для тебя. Это уже было твое.
На всех тех бумажных листах, по которым я как раз и топтался, было написано, куда мне следует идти, а куда нет. Там было написано, кто поглядит в глаза Флоренс, затененные длинными ресницами, а кто пойдет с нею в кровать. И даже то, кто будет ставить всем выпивку в следующий раз.
— Только вот следующего раза уже и не будет, — сказал Слайпер. — Бар, наверное, я бы еще смог воспроизвести. Написал бы для вас бутылку «J&B» и спиртное в стаканах на два пальца. У вас было бы все, как в старые, добрые времена. Только скажи сам, хотелось бы тебе этого?
В другое время я бы, не сомневаясь кивнул. В другое время, когда еще не знал, что существует большая вода, а в ней погружены стальные туловища военных кораблей. Я понятия не имел, каким сильным может быть летний ветер.