А он, опираясь на руки блудницы, медленно поднимается, поднимает ко мне окровавленное, изуродованное нашими сапожищами лицо и говорит уверенным, хотя и тихим голосом: «Пойдешь за мной». А больше и ничего. Он поворачивается. Они медленно уходят, среди газетных клочьев и брошенных прилавков.
За нашими спинами все та же напрягшаяся в ожидании толпа. И что-то со мной вдруг происходит, Боже, уже и не знаю — что, и мне хотелось бы содрать с себя мундир и знаки отличия и бежать за этим придурком, которого я сам только что избил, и броситься к его ногам, и в то же самое время чувствую, что ненавижу, всей душой ненавижу и его, и ее, и эту ожидающую Господа толпень, и я саму же ничего не знаю, не понимаю, ужасно — такая вокруг меня пустота, ни лучика, никакого направления…
И мне хотелось бы вообще не существовать, не чувствовать, не видеть, не требовать понимания — нет, не могу я это выразить словами…
И только одно я уже знаю наверняка, что Господь сегодня уже не придет. Беда грешникам. Я трясусь так, что у меня зубы стучат.
— Эй, малой, спокуха!
Бибол хватает меня за руки, успокаивает, словно ребенка. Я делаю глубокие вдохи. «Пойдешь за мной». Как будто бы знал.
Да. Если Господь не придет, если нужно будет до конца выкорчевать грех на этой земле, то пойду за ним. След в след.
А Господь не придет!
Бибол хлопает меня по плечу. Снова запираем ворота на засов. Уже получше. Я закрываю глаза. Все уже прошло. Я уже все понимаю, все становится ясным и простым, так же, как было в течение всей жизни. Я точно знаю, чего ты хочешь от меня, Господи. В какую же муку превратилась бы жизнь, если бы кто-то не мог бы всего этого разъяснить.
Испаряются глупые мысли, отходит беспокойство. Я кладу руку на четках и вслушиваюсь в чирикание моих молитв, регистрируемых теокомпьютером. И я чувствую, как люблю Господа, люблю Его изо всех сил, именно так, как умею, и как меня этой любви научили.
«Пойдешь за мной».
— Закури, малой, — говорит Бибол. — Теперь-то уже сейчас все и кончится.
Я глубоко затягиваюсь.
— Вот сейчас как раз работа только и начнется, Бибол. Куча работы, — отвечаю я, качая головой. И задумчиво через пару секунд повторяю: — Куча работы, Бибол.
Этот рассказ я прочел еще, страшно подумать в каком году, в журнале «Феникс».
Каким-то макаром журнал куда-то пропал. И вот только сейчас я могу исполнить собственное желание.
Рассказ — как мне кажется — нисколечки не устарел, равно как и «Золотая галера» Яцека Дукая вместе с «Ведьмином» Анджея Сапковского, которые были опубликованы в сборнике «Блудница» в далеком 1991 году издательством «Przedświt». Для польской фантастики это действительно было время перед рассветом…
Роберт М. Вегнер
КРАСИВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ ВСЕХ ВРЕМЕН
(Robert M. Wegner — Najpięknejsza historia wszystkich czasów)
Город был разрушен. Не так, как сравнивает города с землей ковровая бомбардировка, но вовсе и не так, как искалечивает городскую ткань длительный артиллерийский обстрел. Война, пришедшая на окраины города, была войной современной, войной разумного оружия, мыслящих снарядов, автоматических истребителей и боевых роботов. Подобная война уничтожает города, словно сумасшедший хирург, вырезающий из здорового организма важнейшие органы. Электростанция, водопровод, радио- и телевизионные станции — пали в течение нескольких первых часов. Многотысячная масса обитателей, лишенных электричества, воды и доступа к информации, вытекла из города и двинулась на запад, попеременно подталкиваемая волнами паники и отчаянной надежды. Лишь бы подальше от надвигающейся армии, лишь бы поближе к союзным войскам, несущим спасение и освобождение.
Обе армии дошли до города одновременно. Одна окружила его с востока, другая — с запада. Было объявлено перемирие, ненадежное и хрупкое, и никто из командующих не желал рисковать ведением боевых действий. Только предместья, время от времени, еще взрывались канонадой, подрывами уничтожаемых боевых автоматов, разрывами дальнобойных снарядов. Центр города война, до времени, обошла. И тот расцвел своей собственной жизнью.
Двое парней и девушка сидели перед старым, помнящим еще времена Герека[14] крупноблочным домом. Они лениво подставляли лица лучам пополуденного солнца и неспешно разговаривали.
— Этот придурок Греверс снова сегодня звонил. Спрашивал, можем ли мы добыть какие-нибудь части русских Жаб. Якобы, вчера американские истребители развалили парочку, к югу от реки.
Отозвавшемуся парню на вид было лет семнадцать-восемнадцать. Он носил грязные джинсы, начищенные до блеска военные ботинки и противоосколочный жилет, надетый на голое тело. Татуировки покрывали его руки и большую часть мощной грудной клетки. Светлые волосы он пристриг всего лишь до пары сантиметров и поднял торчком.
— Не скули, Лукаш… И не порть настроения, — буркнула девушка. — Сегодня у нас именины, помнишь? А уже потом будем беспокоиться тем уродом.
Она придвинулась ко второму парню и положила голову ему на плечо. Тот только улыбнулся. Он представлял собой полную противоположность блондину — худощавый, темноволосый, со светлыми словно летнее небо глазами. Великоватый, размера на два, военный мундир молил, чтобы зашить многочисленные разрывы, только хозяину это явно не мешало. Выглядел он самым младшим из всех троих.
— Завтра проверим, осталось ли хоть что-нибудь от них, — буркнул он себе под нос и погладил девушку по голове. Если только Греверс сообщит нам месторасположение. Не станем, как в последний раз, три дня лазать по развалинам, словно идиоты.
Он замолк, давая понять, что тема исчерпана.
Тишину прервал отзвук шагов.
— Пан комендант, Бодек только что доложил, что с русской стороны к нам направляется какой-то солдат.
Темноволосый измерил старшего, чем он сам, мужчину мрачным взглядом.
— Я же просил, пан Мариан, чтобы вы не называли меня комендантом.
— Какой-то порядок быть должен, — на бородатом лице подошедшего появилась робкая улыбка. — Опять же, ты сам, Куба[15], скомандовал, что как только русские будут на виду, переходим на военный режим. Вот теперь и имеешь «коменданта Якуба».
Парень нежно чмокнул девушку в щеку.
— Желаю всего наилучшего в день именин, Кася[16]. Какой тебе хочется подарок?
Та легко усмехнулась.
— Мне хотелось бы, чтобы сегодня все обошлось без стрельбы. Только не в мои именины.
Темноволосый парень отдал ей шутливый салют.
— Так точно, пани комендантша! — после чего повернулся к прибывшему. — Идет сам?
— Бодек говорит, что ведет какую-то девушку.
— Девушку?
— Да.
Парень наморщил брови.
— Странно, холера. Даже не странно — невозможно. Пан Мариан, тихая тревога, женщин и детей в подвалы, боевые дружины выдвигаем на посты. Это может быть какая-то лажа. Лукаш, идешь?
— Ясное дело, или что, буду тут сидеть сам, — блондин поднялся с улыбкой, отрепал штаны. Если учесть количество уже украшавших их пятен, в этом жесте не было ничего, кроме привычки.
Девушка засмеялась и тоже встала.
— Тогда я проверю, как там в госпитале. Быть может, после возвращения моим героям нужно будет где-нибудь прилепить пластырь.
Якуб уже на бегу погрозил ей пальцем и помчался в сторону дома.
Четверо детей сидело в углу подвала и вело шепотом оживленные переговоры. Дело было серьезное. Вопрос заключался в том, кто будет сегодня Стражем Света. То есть, говоря языком взрослых, кто будет держать старый фонарь. Дети выглядели лет на шесть-семь и были на удивление чистенькими, хорошо питающимися для жизни в осажденном городе. Два мальчика и две девочки. Если бы кто-то спросил, ответили бы, что они сироты. Только, естественно, никто не спрашивал. Все жители прекрасно об этом знали.