И вот как оно выглядело:
Аэропорт заполненный до краев, все присутствующие толкаются и лапают один другого. Все без исключения. Репортеры, операторы, звукачи, охрана аэропорта, полиция, армия, атташе посольств и представители правительства. Даже уборщицы и тип, собирающий тележки, тоже пользуются случаем.
Поднятые повыше камеры снимают все, что только подвернется. Виден океан голов и обезумевшие волны рук. Видны сумки с оборудованием и микрофоны, удостоверения прессы и пачки баксов в потных ладонях. Фотоаппараты…
В звуковом плане тоже не лучше. Какофония, словно на нью-йоркской бирже или в каком-то другом обезьяннике. Каждый желает что-то сказать, предложить. Какую-нибудь подручную угрозу, или там сестру/жену/дочку на продажу за пропуск и исключительность. Журналистское соответствие души…
От одного только взгляда на все это делается жарко — на взлетно-посадочных полосах пан Цельсий быстро доходит до пятидесяти, и не похоже, чтобы он на этом останавливался. Температура быстро справилась с косметикой практически всех женщин-журналисток, и теперь атакует все остальное. Никакой тебе Rimmel с Maybeline[41] не предусматривали тестирования своей продукции в условиях журналистского апокалипсиса.
И вот тут-то, наконец, открываются какие-то двери. На экране они видны практически в полную величину, а не до половины, это означает, что к ним должны вести какие-то ступени — сейчас невидимые по причине голов и колышущихся рук. Выход выглядит так, словно выходит прямиком на океан людей. Ассоциации с Иисусом? Весьма своевременные. Данди Крокодил и его путешествие по пассажирам метро в финале первой части? Тоже неплохое направление для потока мыслей.
На пороге становится какой-то военный, затем другой и — наконец — бородатый, исхудавший тип без рук. Этот последний улыбается, скаля зубы, словно в рекламе зубной пасты. Правда, хвалиться особенно и нечем.
— Вот он я, — говорит он, ну совсем как будто был Иисусом, а не кретином, который под влиянием кулинарной книжки отрезал себе клешни. Язык, которым пользуется, это английский со странным, не известным мне акцентом. — Спрашивайте.
И снова пандемониум. У каждого имеется вопрос, каждый предлагает эксклюзивное интервью, каждый желает прикоснуться к культе, словно то была самая святая реликвия на всем долбаном свете.
В надписях, ползущих по нижней части экрана, я вижу, что в этот день под Лондоном разбился самолет с двумя сотнями пассажиров на борту. Ни с того, ни с сего, умерла писательница, завоевавшая две нобелевские награды, всю жизнь сражавшаяся за права женщин. Террорист-сексоголик захватил женское общежитие в Париже и, угрожая взорвать себя и заложниц, требует освободить несколько коллег, а потом оставить их в этой общаге на несколько дней.
В нашей же стране — о чем тоже рассказывают субтитры — паломничество из Торуни в Ченстохову, воодушевленная теми, которые верят, что Папа был каннибалом. Чтобы их котлы никогда не остыли, а шипы дубин, всовываемых им в задницы, никогда не тупились.
Взрыв бомбы в штаб-квартире «Газеты Выборчей», ответственность за который взяла неизвестная до сих пор террористическая организация «Это мы — талибы».
Президент в своем обращении просит сохранять спокойствие и просит Ватикан «немедленно дезавуировать» сплетни.
Все это появляется только лишь в виде надписей. Как второплановые, несущественные известия. Ибо — что признали почти все — теперь самым важным был мужик, который отрезал себе руки и накормил ими жителей деревушки. Прибавим, один из двух.
— Задавайте вопросы по отдельности, — отзывается усиленный микрофоном голос из-за спины миссионера. Ясное дело, по-английски. И, естественно, никто его не слушает. До времени…
Потому что сразу же после этого миссионер, которому явно осточертел весь этот балаган, поднял культи рук… и все умолкают. Действительно — застывают, словно все это была какая-то долбаная «Матрица», а не репортаж в реальном времени. Даже камера застывает — и вправду, под каким-то немного странным углом — и перестает трястись. Неожиданно делается настолько тихо, что слышится звук кондиционера.
— То, что мы сделали вместе с братом Ансельмом, это ни глупость, ни проявление слепого фанатизма, — через какое-то время говорит миссионер. Слова звучат вроде бы и по-английски, только мне кажется, что в одинаковой степени это может быть любой язык в мире. Словно одухотворенный апостол миссионер обращается на универсальном, понятном любому языке. — То было свидетельством веры и выражением преданности по отношению к Господу и Его планам. Нам были нужны слова Святого Отца, чтобы правильно понять, что имеет в виду наш Господь. Мы молились об откровении и о том, чтобы мы могли дать свидетельство. И Господь нас выслушал.
Он прерывается на мгновение и слегка поворачивается, глядя теперь прямиком в нашу камеру. Вновь он взмахивает культями.
— Вы все еще считаете нас безумцами, но сегодня ночью мне приснился Иоанн-Павел II и сказал, что не пройдет и трех дней, как я вновь обрету свои конечности. И то будет знаком от Господа для всех, которые еще не верят.
И в этот момент его конечности начинают заметно удлиняться. Вот так, сами по себе. Ведь чудо же, мать его за ногу?
Три дня. Ровно столько нужно было Иисусу, чтобы — как говорит Писание — отстроить храм тела своего. Ровно столько же миссионер из Уганды заставил ждать репортеров и людей перед телевизорами, прежде чем снова нормально помахать всем им. Впрочем, ровно столько же времени получил и я, чтобы написать свои письма. Просьбы о чуде и обещания чудес, выписки из мемуаров и сообщения, составленные для самых ближних родственников. Даже одно завещание. Всего же, семнадцать текстов, написанных, якобы, девятью абсолютно различными лицами — в том числе, понятное дело, Папой римским — в диапазоне всех восьмидесятых лет прошлого столетия.
И вот что читатель должен был из них вычитать: Люди болеют. Иногда, очень даже серьезно, а случается и так, что неизлечимо. И есть среди них такие, которые соглашаются с болезнью, смертью им всем тем дерьмом, но имеются и такие, которые — не важно, насколько грешно они жили — будут дергать Господа за штанину и требовать, курва, второго шанса. Дергать, понятное дело, это метафора, посредством усердных молитв, к тому же, возносимых не лично ими. Но, во всяком случае, не без солидной поддержки.
Так вот, мы имеем письма с просьбами — люди просят в них Папу замолвить за них словечко и помочь в организации чуда. Папа, в свою очередь, что все видели, был ужасно впечатлителен к страданиям других людей, и он отдал бы всего себя, лишь бы только помочь одному из тех братьев своих малых, о которых упоминал Христос в своих проповедях.
Ответы — это уже вторая часть писем; Папа отвечает в них, что он готов всем пожертвовать и соглашается помочь. Но тут же он замечает, что это дело исключительно между больным и Господом, так что громко говорить об этом не следует.
Но с людьми так уж случается, что им трудно соблюсти тайну, тем более, ту, что связанную с чем-то и вправду великим. Наиболее сильные ограничиваются к откровениям в дневниках и мемуарах, слабые ищут наиболее доверенных близких. Но есть и такие, которые считают, будто бы смерть освобождает их от необходимости хранить тайну. Эти исповедуются юристам и родственникам в собственных завещаниях.
Это уже третья категория препарированных мною писем — сообщения о чудесах, написанные для посторонних личностей. Рассказы о том, как Папа лично приезжал в дома тех, которые просили помощи, а потом — после прочтения молитв — закрывался в кухне и готовил для больных какие-то необычные блюда. Все они, якобы, обладали изумительным вкусом, а содержащееся в них мясо всегда было первоклассным.
В каждом из этих писем упоминалось, что Папа выходил из кухни с забинтованной рукой, и все выглядело так, словно ему не хватало пальца. Только он всегда утверждал, что это только так кажется, что он всего лишь порезался, такой уж он стал старый недотепа.
41
Наверное, очченно знаменитые фирмы по производству косметики. Надо будет спросить у женщин. — Прим. перевод.