— Скажи мне, Дим, ты раньше где-нибудь играл?
Я отвлекся от рассматривания.
— Нет. Только пытался поступить в театральный…
— И как?
— Никак. Не взяли, на творческом конкурсе срезали.
— И тебя не насторожило, что у Савешникова ты заиграл сразу?
— Просто Поных режиссер от Бога…
Антонина села напротив меня и прямо посмотрела в лицо.
— Поных такой же режиссер, как мы с тобой актеры. Графоман без капли таланта.
Я от неожиданности замолчал. Как это, Поных — графоман? А потом осознал ее фразу целиком и наконец растерянно выдавил из себя:
— В смысле?..
И тогда она рассказала мне историю Театра имени Сулержицкого.
Впервые Савешников пришел в Госкомтеатр восемь лет назад. Его пустили на генеральную репетицию «Долгой жизни» Херманиса, где сразу же разразился скандал. Сути этого скандала никто не знает, известно только, что участвовала в нем сама великая Анна П., а Савешников в результате стал в театральном мире персоной нон-грата.
Савешников понял, что заходить надо с другой стороны. Второй раз он возник через несколько месяцев в качестве помрежа заводского самодеятельного театра при ДК энергетиков. Из которого за полгода, почти полностью сменив состав, сделал Театр имени Сулержицкого. Первым их спектаклем был «1985» Далоша — продолжение знаменитой оруэлловской антиутопии, — и это был фурор.
Власти мгновенно записали Савешникова в благонадежные, ибо так зло и талантливо высмеять «освободителей» надо было уметь. Не восстановили они еще старую школу цензуры. Диссиденты передавали друг другу видеозапись «1985» и восхищались смелостью критики режима. Савешников от попыток навязать спектаклю политический контекст открещивался изо всех сил и поставил следом две совершенно безобидных мелодрамы: «Крыши Парижа» и «Вечер для капитана». Режиссером последней выступил уже Владимир Поных.
Как Савешников его выкопал, было непонятно. До того момента врача областного ветеринарного центра Поныха знали (и считали наказанием божьим) в основном редакторы «толстых» журналов, в которых он годами обивал пороги. Его бездарность могла соперничать только с его же плодовитостью. Переквалифицировавшись в режиссеры, бывший графоман засиял: первая тройка поставленных им спектаклей (кроме «Капитана» там был «Москательщик на покое», а третий Антонина не помнила) вызвала ажиотаж.
Актерская команда собралась не сразу. Всем, кому мог, Савешников выписывал рекомендации на перевод в другие, лучшие театры. Оказывается, здесь, в Театре имени Сулержицкого, начинали пять лет назад Назаров, Скородчинский и Гольдина — сейчас они все играли в Чеховском. Еще с полдюжины «выкормышей» Савешникова, чьи имена я слышал, блистали по менее крупным сценам.
У себя он оставлял только тех, кому идти куда-либо было бесполезно. Это были люди, отчаянно и безнадежно влюбленные в театр. Безнадежно — потому что одной влюбленности мало. Нужен талант.
— Ты какую свою роль считаешь лучшей?
— Роланда, наверно.
— Помнишь хорошо?
— Конечно!
— Прочитай мне реплику к страже. Начисто.
— Нам же запретили репетировать самим…
— Ничего, один раз можно. Прочитай.
Я встал, чтобы открыть дыхание, и начал читать:
— Я не привык думать, что мне есть за что умирать, потому что, оставаясь живым, я могу принести больше добра…
И замолчал. Слова звучали картонно и неискренне. И чем старательнее я пытался интонировать, тем хуже получалось.
«Молодой человек, ведь есть столько хороших профессий, даже сейчас. Займитесь чем-нибудь другим. Все-таки к каждому делу нужна склонность, предрасположенность. А у вас совсем, ну совсем нет таланта…»
«Это не панацея, но если вы действительно настолько хотите играть… По крайней мере, если все получится, вы будете на сцене».
— Он — как кукловод. Представь себе тряпочного Арлекина ростом с твой локоть, который отчаянно хочет играть. Но не может — он бессилен, пока кто-нибудь не возьмется за ниточки. Савешников наполняет нас, когда мы выходим на сцену. И играет нами. А все, чем мы можем ему помочь, — до автоматизма вызубрить, куда идти и что говорить. Остальное он сделает за нас. Нет, не за нас. Для нас. Мы все мечтаем играть на сцене. И он дает нам эту возможность…
— Значит, я сам… — медленно выговорил я.
— Ты сам — полная бездарность, — сочувственно и безжалостно сказала Антонина. — Как и все мы. И я. И Малькин. И Тяглов. И Поных.