Теперь я не боялся ничего.
Денег даже хватало, впрочем, плевать мне было на деньги. Каждый день к полудню я мчался в старый корпус ДК энергетиков на репетицию. Мама знала, что я устроился работать, а в подробности не вникала: ей достаточно было того, что я пообещал на следующий год поступать в универ. «Похороны шута» уже прошли, я смотрел его из комнаты осветителей. На моменте, когда Мэр-Смерть во фраке и цилиндре сблизил-таки ладони в аплодисменте, зал взорвался овацией. А в финале, когда могильщики нашли приготовленное ими чучело выброшенным за ограду кладбища, некоторые в зале плакали. Теперь шла «Сказка для сына». Ее зрители принимали заметно прохладнее, но все-таки пустых мест почти не было. Роланда там играл Миша Тяглов, играл замечательно. Его Роланд, ломающий собственные принципы, чтобы совершить правильный, по его мнению, поступок, вызывал одновременно и ненависть, и горячее сочувствие. А я уже репетировал роль дворового пса в новой постановке Поныха «Пьяница и волкодав».
— Но как, как, как ты мог променять свободу на эту тюрьму?! Это же так отвратительно — быть домашним псом!
— Понимаешь, старик… Если я не буду с ним, пусть даже как его домашний пес, он останется один…
Каждый день режиссер Владимир Палыч Поных, мрачный и вислоносый, раз по десять дрессировал нас в «черновых прогонах», не обращая внимания на качество игры и добиваясь только, чтобы мы заучили всю последовательность движений и реплик. А потом к нему присоединялся Савешников и начинался «чистовой прогон». Тогда я взмывал ввысь в совершенно невероятном приливе вдохновения, речь лилась сильно и верно, движения выходили точными, а выражение лица словно и в самом деле принадлежало моим героям. После таких удач хотелось летать.
«Чистовой прогон» делали один раз в день. Только перед генеральной репетицией «Пьяницы и волкодава» его решили провести дважды. Поных и Савешников почему-то очень волновались за спектакль. Но закончить не получилось. На середине второго прогона Поных вскочил и закричал, чтобы мы немедленно звонили «ноль-три»…
В общем, Савешникова увезли в больницу. Прямо с репетиции.
Назавтра мы собрались, как обычно, к полудню. Владимир Палыч, грустный и невыспавшийся, сказал, что врачи поставили Савешникову диагноз «крайнее нервное истощение» и уложили в стационар.
— Что будем делать, друзья мои?
Пожилой худой Малькин, игравший в «Похоронах шута» Мэра-Смерть, раздумчиво сказал:
— Ну что… Спектакль отменим, конечно… Утренники запустим в две смены, спрос есть, пока каникулы… А так — декорации подновим, ремонт по мелочи сделаем… Поворотный круг давно пора проверить… Я займусь, а молодежь наша мне поможет… Смету к завтрему составлю…
До того как прийти в театр, Малькин был прорабом.
Все согласно закивали, а я, как самый младший, не стал показывать своего изумления. Что за ерунда? Режиссер, что ли, заболел? Или ведущий актер с дублером вместе?
— Обрадовались, лентяи, — хрипло прозвучало от двери. Там, держась за косяк двумя руками, стоял, покачиваясь, Савешников. Выглядел он очень маленьким и хрупким.
— Андрей Витальич! — вскрикнула Антонина, — Вам же…
— По местам, — оборвал ее Савешников. — Поехали «черновые прогоны». В семь премьера.
2
«Новый спектакль… кажется, говорит о принципиальной невозможности согласия в стане так называемых „певцов свободы“… В большинстве своем это инфантильные маргиналы, чьих устремлений хватает лишь… В довольно сложной роли пса Жоры, который был другом главного героя, но так и не сумел оценить и простить его самопожертвования… счел такой шаг предательством идеалов свободы… очень хорошо выступил молодой актер Дмитрий П., новое поколение знаменитой театральной династии… К сожалению, в связи с болезнью художественного руководителя театра, время следующей постановки „Пьяницы и волкодава“ пока не объявляется…»
О скандале, который мне закатила мама, я рассказывать не хочу и не буду. Она потрясала «Театральным критиком» и орала хорошо поставленным голосом так, что дребезжал хрусталь в шкафу. Почему-то больше всего ее задевало, что я пошел именно в Театр имени Сулержицкого. Этим я якобы опозорил ее перед всей театральной общественностью. «Твой Савешников — шарлатан!» — кричала она мне. Я уже знал, что Андрей Витальич не только кадровик, но и худрук, так что, имея в виду Театр имени Сулержицкого, знатоки частенько говорили «театр Савешникова». Какие у них там были счеты в прошлом поколении, мне было совершенно не интересно. Савешников выпустил меня на сцену — и я был перед ним в неоплатном долгу.