«Повезло человеку… Только, верно, и я для мамы самый красивый».
— Знаешь, я так привыкла, что приходят они в субботу и воскресенье, что и сейчас сажусь вечером и жду. Как выйдут из-за угла курсанты, так мне кажется — мои. Только теперь палашей не носят. Правильно я в ваших делах разбираюсь, Алеша?
— Правильно, — тихо сказал Юрий и почему-то не напомнил женщине, что зовут его не Алеша.
— Вот и хорошо, что правильно. А теперь тебе пора выходить, посмотри-ка по сторонам.
— Подождите, но ведь мы катим прямо по Васильевскому, вы же говорили…
— Правильно, говорила. Но надо же было такого отчаянного кавалера на место доставить. Да и тетушка, какая она ни старая, а взволнуется, коль проснется, а тебя на месте нет.
— Большое спасибо. У вас неприятностей не будет?
— Не волнуйся, кавалер, у нас ночью дисциплина не такая строгая, да и что с меня, старухи, за спрос? Я на пенсии. Вот попросят девчата в ночную, ну я их выручаю по старой памяти, сама, хоть недолго, а молодой была.
— Спасибо. Только вам же лишнее работать. Устанете.
— А мне нужно уставать, юноша, а то сон не идет. Зато как засну, мне иногда молодость снится и просыпаться не хочется. Вот устроили бы ученые так, чтобы хороший сон, как кинофильм, несколько раз смотреть можно было. Смотрела бы я сны по собственному выбору. Так не дошла ведь наука, верно?
— Верно.
«А мне Алька все время снится Под утро», — подумал Юрка и вслух:
— Сыновьям от меня курсантский привет.
— Спасибо, милый, только сыновья мои с сорок второго года на Пулковских высотах лежат со своими друзьями. И знаешь, что мне всего обиднее, что Алешка-то ни разу в жизни с девчонкой не поцеловался. И все я думаю, что это из-за меня, неразговорчивый он был, мало я с ним разговаривала в детстве.
— В сорок втором на Пулковских высотах, — машинально повторил Юрка.
Дрогнул на рельсах трамвай, пошел вдоль линии, набирая скорость. Трамвай звенел далеко, и казалось, что человек с колокольчиком бежит по городу. А Юрий так и остался стоять на Большом проспекте в двухстах метрах от дома.
Алеша, Сергей легли в сорок втором на Пулковских высотах, защищая Питер, Ленинград. О них в архивах остались лишь короткие строчки приказов да память матери. Теперь рассказывают легенды, как мальчики из Дзержинки, не кланяясь перед пулями, ходили в штыковые атаки. Они не знали правил пехотного боя, они изучали устройство корабля и строение металлов, но они знали: моряков фашисты называют «шварцер тод» — «черная смерть». И мальчишки шли в штыковую, закусив ленточки, беспомощные и непобедимые. А тоже ведь поначалу были они военными мирного времени.
Кем бы они были сейчас? Может, Сережка стал бы адмиралом и даже начальником нашего училища. Он бы наверняка понял курсанта Черкашина, сам небось стоику на подоконнике жал.
Юрка прислушался, и ему показалось, что город тихо запел песню погибших курсантов.
«Я расскажу об этом Альке, расскажу ребятам в роте. И каждую субботу, когда женщина сидит у окна, мы будем приходить к ней».
Юрка взмахнул рукой, и где-то у самого ребра трепыхнулось все еще не прочитанное письмо. Юрка расправил письмо.
«А маме я теперь буду писать два раза в неделю про что угодно: про то, какое течение у Невы, про то, как львы напротив Адмиралтейства стерегут свои шары, и, может быть, даже про Альку».
Он вдруг вспомнил, что не знает ни имени, ни фамилии, ни адреса женщины, не видел даже номера трамвая.
Все равно ее можно найти: не так уж много трамваев бродит ночью по городу, только надо запомнить, какое сегодня число.