Стогова чувствует обиду, но быстро отмахивается от ненужных эмоций, а Миша продолжает:
— Ревную, потому что этот долбоеб заявился на репетицию, напугал тебя, пока нас не было, и разхуярил гитару? И это ревность у меня так проявляется? Ну малявка…
— Прости, — качает головой Лиза и честно выдает, — потешила себя пустыми надеждами.
Горшенев заметно преображается, ему естественно льстит такое внимание, но Лиза больше не чувствует единения с ним, однако это происходит ровно до той поры, пока она, отвернувшись, не застывает на месте…
Она стоит в коридоре той самой гостиницы, с теми самыми серыми стенами, с той же мигающей люминесцентной лампой. Вновь раздается тихая мелодия шкатулки, и Стогова наконец понимает, что нет у нее никакого подарка от бабушки, и музыка эта — начало чьей-то жуткой трагичной песни…
Безликий почти сливается со стенами, подобно хамелеону, но он не прячется, он тоскливо завывает, уводя девушку за собой.
Он манит ее длинной веревкой-рукой и указывает на дверь одного из номеров. Лиза, как в тумане, толкает эту дверь и входит внутрь темного помещения, где на полу лежит Миша и ноет о больном зубе, а она, Лиза, наблюдает за этим со стороны и видит себя тоже со стороны, себя, сидящую рядом с Мишей и громко хохочущую. Потом вдруг Горшенев выпрямляется и прожигает Стогову, ту, которая только что вошла, страшным взглядом и говорит именно ей:
— Ты идешь обратно. Иди обратно.
Лиза подчиняется и уходит. Но стоит ей только переступить порог номера, как она тут же оказывается на том самом прослушивании, на котором мыла полы. Вновь она видит это с другого ракурса. Потом проносятся воспоминания о мотоциклистах, о Косте Метелине, который уже предстает в образе друга ее детства, но никак не бывшего парня, затем все пролетает одно за другим, стремительно меняя картинки, будто слайды: странные слова мамы о том, как ей жаль чего-то или кого-то; Миша, не удивленный психопатичным поведением Стоговой; Андрей Князев, покинувший группу; весна, лето; холод, тепло; сон, явь; гробы, крики… безликое существо — посланник невидимого мира, предупреждающий ее, подсказывающий, что же будет потом…
И вновь Лизу переносят в другое место, и яркий солнечный свет ослепляет ее. Когда глаза Стоговой привыкают к этому, она видит Мишу. Он волей-неволей выделяется на фоне всеобщего веселья. Это пляж. Должно прозвучать: сон третий, но это уже вовсе не сон.
…тысячелетний страх колени преклонит…
Лиза видит как на Мишу, облаченного во все черное, косятся отдыхающие на пляже люди. На ней самой цветастое платье и сандалии. На Мише поверх темных джинсов и футболки надет такой же чернющий плащ с одной лишь нашивкой на рукаве, но Стогова не может разобрать, что это, она видит красный цвет, но рисунок — никак.
Они так и стоят: Миша на самом берегу, в воде в своих тяжелых ботинках, а Стогова почти у дороги. Расстояние метров в триста. Она знает, что Миша сейчас приблизится. Так и есть. Он делает к ней первый шаг, после чего небо темнеет за его спиной, предвещая внезапную грозу посреди ясного дня. Жарко. Очень жарко.
Как только Миша делает следующий шаг, выходя из воды, Лиза бросается к нему и несется так быстро, словно может упустить его. Но Горшенев не собирается ее оставлять.
Они наконец останавливаются друг против друга, и Миша… его лицо жутко белое, а темно-карие глаза на фоне этой мертвенной бледности выглядят просто черными. Лиза понимает, что он мертв. Горшенев пришел за ней. Она не собирается ему отказывать и потому покорно идет за ним, когда он, желая укрыться от посторонних глаз, молча уволакивает ее за угол невысокого белого здания с вычурным граффити на стене. Потом они вновь стоят и смотрят друг на друга, как в немом кино, только здесь, напротив, все замедленно и ярко, даже слишком ярко, из-за этого Миша в своем образе выглядит жутким черным ангелом смерти.
Лизе совсем не страшно, и она вполне осознает, что если сейчас пойдет за ним…
Он протягивает ей свою правую руку, и еще несколько долгих нудных минут Стогова разглядывает причудливые четкие линии на внутренней стороне его ладони, всматриваясь в Линию Жизни, но ее нет. Она расплывается. Этой линии больше нет.
Чувствуя, что ее сердце разрывается от невыплаканных слез, от сочувствия к этому человеку, от непонимания и в то же время полного осознания его одиночества, от страха, что он ее бросит, девушка медленно касается его руки, и Миша тут же смыкает теплые пальцы на ее ладони, как бы говоря, что пути назад уже нет. Он спокойно притягивает ее к себе и, наклонившись, целует. Сердце Лизы до жути реалистично ухает вниз. Она ощущает все: и тепло Миши, и легкое покалывание его щетины, и запах его кожи, и почти выветрившийся вкус сигарет на губах.
Миша выпускает Лизу из объятий, но держит за руку, и они уходят. Они идет очень быстро, будто Миша боится, что его вот-вот остановят, и это так пугает Стогову, потому что она внезапно понимает, будто пробудившаяся ото сна, что ее уводят туда, откуда она уже не сможет выбраться. Невыносимая тоска и дикая боль наваливаются на Стогову, и она падает на колени, но Миша смертельно крепко держит ее за руку, почти выламывая ей кости.
Стогова рыдает и кричит. Она не хочет идти с ним, но и руку не хочет отпускать, потому что понимает — они больше не увидятся…
…никогда, никогда, никогда!
В какой-то миг Лизу окликают, она слышит это краем уха, будто издалека, и встает. Она встречает взгляд Миши и мысленно спрашивает: «Можно я уйду?».
Он молчит с непроницаемым выражением лица. Внешне он как будто бездушен и холоден, но она ощущает его борьбу за ее жизнь. За ее душу.
«Иди» — только и доносится до Лизы, прежде чем она оглядывается на окликающего ее человека.
«Мама…».
Еще один последний взгляд на Мишу, и он ее отпускает. Девушка истошно кричит, разрывая нить, которая держала ее рядом с ним все это время. И вновь он в одиночестве…
Лиза падает. Так всегда, когда возвращаешься, и это преследуется дикой болью, от которой человек мечтает о смерти…
***
Ровный пикающий звук внезапно будто вздрагивает, ритм сбивается и вокруг начинает что-то происходить. Какая-то нелепая суматоха, чей-то истеричный плач, кто-то восхваляет небеса, а кто-то пытается кого-то куда-то выпроводить.
— …слышишь? — произносит некто неизвестный над самым ухом Лизы. Она помнит, что она Лиза Стогова, что у нее есть мама, что отец давно от них ушел, что есть друг Костя Метелин, но также Лиза помнит и группу… Мишу…
Внезапно дернувшись, она начинает орать, но это происходит лишь в ее голове, потому что на самом деле раздается лишь голос женщины, которая, кажется, гладит Лизу по щеке, и девушка, наконец, начинает ощущать ее прикосновения — теплые, мягкие, прямо материнские.
Но плач мамы слышен чуть приглушенней, чем этот милый голосок, который вещает Стоговой на самое ухо:
— Все хорошо, девочка, все хорошо, милая, ты с нами. Ты вернулась и молодчинка. Нечего тебе там… туда… — и уже в сторону, — ах ты ж, боже мой, ну впустите ее мать! Марина, Мариночка, входите, только тихо. Она еще не в себе, но слышит вас.
Потом Лиза отчетливо различает глубоко пораженный, пропитанный эмоциями голос мамы:
— Девочка моя, слава богу, моя девочка…
И больше женщина ничего не может сказать. Кажется, ее снова уводят, но все равно Лиза слышит, как мама кому-то звонит и орет на весь коридор:
— Надя! Надюша! Я не могу! — всхлип и рыдания, а потом снова, — Надя! Нет, что ты! Жива! Лизонька жива! Господи, четыре года… Целых четыре года…
Стогова засыпает, чувствуя жуткую усталость, будто бы мешки ворочала, будто бы гуляла всю ночь напролет, будто бы… с гастрольного тура вернулась.