А. Москвин
Фантазии в историко-географическом пространстве
Уже отмечалось, что Жюля Верна нередко называли (и до сих пор называют) писателем-фантастом, а то и «отцом научной фантастики». В целом это не так. Фантастическое (а правильнее было бы сказать — выходящее за рамки привычного для верновских времен) присутствует в произведениях писателя лишь фоном, в лучшем случае — коротким эпизодом, побочной линией. В остальном же, исключая очень немногие вещи, романист старается остаться в границах возможного. Он пытается убедить читателя (и не без успеха!) в правдоподобии художественного вымысла, в вероятности описанного.
Фантазии Верна почти всегда осязаемы. Это и неудивительно: он постоянно следил за новостями изобретателей и за научными открытиями, делал обширные выписки. В эту картотеку попадали и самые безумные идеи… Стало быть, «великий фантаст» был, в сущности, только популяризатором чужих идей? Многие исследователи его творчества так и считают, но, пожалуй, не стоит торопиться с выводом.
Среди верных поклонников прославленного мастера есть читатели-специалисты, старающиеся доказать наличие недюжинного провидческого дара у творца «Необыкновенных путешествий». Таков отечественный офицер-подводник Игорь Шугалей. Он провел интереснейшие изыскания, результаты которых частично опубликованы[1]. Им был поднят вопрос о соответствии верновского «Наутилуса» требованиям морской стихии. Воспользовавшись современной исследовательской техникой, наш моряк выяснил, что фантастический подводный корабль был основательно просчитан. Достаточно сказать, что толщина стальных стенок «Наутилуса» почти такая же, как у батискафа «Триест-2», достигшего 23 января 1960 года дна Марианской впадины на глубине 10916 м. Кроме того, на придуманном писателем корабле много различных устройств, которыми вроде бы совершенно не интересовалась тогдашняя техническая мысль: водолазный шлюз для выхода из лодки, дистиллятор и электрогрелки, система судовой вентиляции, электрический камбуз и подогрев воды для ванн, защита входных люков электричеством, газосветные лампы и т. д. Одно перечисление этих диковинных для того времени изобретений показывает, что Ж. Берн не только отслеживал достижения во многих областях науки и техники, но и умел прогнозировать возможности их внедрения. Вот только справедливо ли подобные предвидения называть «фантастикой»? Вызывает удивление, что критика, говоря о фантастике в верновских романах, имеет в виду одни технические или, точнее, научно-технические проблемы. Но ведь фантастика не ограничивается техникой! Разве «машина времени» Г.-Дж. Уэллса или «Янки при дворе короля Артура» М. Твена сводятся к техническому решению? Почему-то, заводя речь о фантастическом в творчестве мэтра приключенческой литературы, критика упорно не обращает внимания на то обстоятельство, что Верн, привыкший к свободному полету воображения в пространстве «географическом» мог покорять и пространство «историческое». Еще в юношеские годы Жюль упорно работал над трагедией на историческую тему. Перенос действия во времени — достаточно распространенный художественный прием. Познакомившись с романами, помещенными в этом томе, читатель сможет оценить удачность этих попыток «амьенского волшебника».
Роман «Михаил Строгов» очень популярный и в зарубежной Европе, и в более отдаленных краях, долгое время оставался практически недоступным русским читателям. При жизни автора он занимал во Франции четвертое место по популярности среди прочих верновских произведений. Уже через год после выхода в свет оригинального издания появились переводы по меньшей мере на десять языков. Долгие годы «Строгов» оставался в числе самых любимых и читаемых произведений знаменитого писателя. А вот в России роману не повезло. Хотя еще в год первого выхода в свет он был замечен русской критикой, причем даже провинциальной, перевода на русский язык этого увлекательнейшего верновского сочинения наши соотечественники ждали почти четверть века, тогда как обычно новинки, вышедшие из-под пера Ж. Верна, появлялись в русском варианте через год, максимум — через два после их публикации на родине. Почему же так долго держали вдали от России «Строгова»? В чем здесь дело? Ответ найти нетрудно. Причина заключена в самом сюжете. Великий выдумщик мог заставить своих героев путешествовать по воздуху, под водой, в скованных вечными льдами арктических морях, под землей и даже в космосе. Читающая публика воспринимала подобные выдумки как должное. Но стоило писательской фантазии отправиться в свободное плавание в иную сферу — гуманитарную, в иное информационное пространство — историческое, как сразу же возникли затруднения.
Не успев ознакомиться с присланными ему начальными главами романа, П.-Ж. Этцель, издатель «Необыкновенных путешествий», вопрошал автора: «Не слишком ли опасно вводить в действие „царского курьера”, да еще занимающегося русской политикой, и это в тот самый момент, когда французско-русское сближение стало первейшей заботой наших дипломатов?»[2]
Надо сказать, что замысел романа возник под непосредственным влиянием политических событий того времени. В 1864 году Россия начала решительное наступление на Среднюю Азию, стремясь покорить эту обширную территорию и получить доступ к природным богатствам края. В 1867 году было образовано Туркестанское генерал-губернаторство, а год спустя вассальную зависимость от русского царя признали Кокандское и Бухарское ханства. В 1873 году та же судьба постигла ханство Хивинское. Через два года, в 1875 году, недовольные приходом русских, жители этих благодатных краев собрались под руководством кипчака Абдуррахман-Автобачи, вторглись в русские владения и заняли верховья реки Зеравшан, а также окрестности Ходжента. Это-то довольно скромное, локальное выступление Жюль Верн, именно в 1875 году начавший работу над «Строговым», принял за широкомасштабное народное восстание и попробовал предсказать его ход. При этом автор не руководствовался ни историческим развитием Средней Азии в новое время, ни анализом общественных и межнациональных отношений в этом регионе. Писатель, конечно, не был готов к подобному прогнозу, да и не собирался углубляться в чуждую ему область. Куда проще оказалось пофантазировать о новом нашествии Чингисхана или Тимура!
Реальные события, естественно, шли совершенно иным путем. Уже осенью 1875 года против бунтовщиков был послан отряд генерала Кауфмана в составе 16 рот, 8 казачьих сотен и 20 пушек, который разбил десятитысячное войско восставших кокандцев. Следом за этим карательным отрядом боевые действия продолжил генерал Михаил Скобелев с отрядом в 2800 человек. Скобелеву в январе 1876 года удалось пленить Абдуррахмана, после чего вспышка недовольства угасла сама собой.
Но это Верна нисколько не волновало, так же как, впрочем, и судьба бухарских, кокандских, хивинских земель. Его интересовали края более северные. Поэтому-то коренных жителей современного Узбекистана, названных автором «татарами», он решил «депортировать» в Сибирь, как раз в это время привлекавшую повышенное внимание европейцев после открытия в сороковых годах XIX века ленского золота и сопровождавшей это открытие промышленной горячки. И Ж. Верн загорается идеей — отправить своих героев в Сибирь, чтобы на фоне занимательного сюжета познакомить рядового француза с этой обширной и прекрасной землей, у которой, по стойкому убеждению автора, имелись все виды на блестящее будущее.
Этот творческий прием сам по себе не мог не вызвать одобрения, но романист зашел несколько дальше положенного в построении сюжета: главным героем он сделал царского курьера, доставляющего в Иркутск чрезвычайно важное сообщение. Писатель и все произведение назвал первоначально «Царский курьер».
Вот этот-то авторский ход и насторожил Этцеля. Автор, до беспамятства увлеченный работой над новой книгой, свято верил, что бесспорные достоинства рождающегося романа сгладят определенные вольности сюжета. «Я не могу сейчас думать ни о чем другом — меня в высшей степени увлекает великолепный сюжет, — пишет он своему щепетильному издателю. — Я пустился в Сибирь, да так, что не мог остановиться. Мой роман скорее татарский и сибирский, чем русский»[3]. Стараясь перебороть сомнения Этцеля, Жюль Верн рекомендует отправить роман на рецензию русской литературной знаменитости Ивану Сергеевичу Тургеневу, жившему во Франции. Тургенев согласился и очень внимательно прочел рукопись. Общая оценка одного из первейших российских писателей оказалась положительной. Тургенев отметил занимательность фабулы и остроту сюжетных положений. Единственное его замечание сводилось к тому, что изображенное Верном татарское нашествие выглядело до крайности неправдоподобным. Это взорвало экспансивного французского романиста: «Татарское нашествие — почему бы и нет, имею же я право на писательский вымысел… Разве я предупреждал публику, что „Гаттерас” и „20000 льё” — это выдумка?»[4]