Дима открыл крышку. Беспомощно посмотрел на клавиши, покрытые пожелтевшими пластинами слоновьей кости; вспомнил, как в детстве его пытались научить играть, и даже учителя приглашали на дом, а он убегал, прятался в зарослях жасмина – это была одна из самых увлекательных его игр; игра в «партизан». Ему нравилось, затаив дыхание, лежать под кустом, пока «враги» ходили совсем рядом, раздвигая густые ветки, и не могли найти. Учитель уходил, и только тогда он радостно вылезал из своего укрытия. Его не ругали, а только предупреждали, что наступит момент, когда он сам пожалеет обо всем. И, вот, обещанный момент наступил – сейчас он действительно жалел, что не может сесть за инструмент и извлечь из него красивые печальные звуки. На всякий случай, все-таки ткнул пальцем в одну из клавиш, но тишину разорвал резкий дребезжащий звук.
Покачав головой, Дима, аккуратно закрыл крышку, вновь натолкнувшись взглядом на табличку с именами изготовителей. …Сколько ж ему лет? Ведь когда-то на нем играли – играли, пока оно не попало в этот дом… – провел рукой по черной полированной поверхности, и на пальцах остался налет пыли, – …оно умерло. Оно задохнулось здесь… – подумал он с грустью.
На пианино стояла статуэтка, изображавшая толстого китайца в коричневой юбке, держащего в руке что-то непонятное, похожее на блестящий золотой платок. Вокруг ног китайца свился кольцом голубой дракон с мощными когтистыми лапами и раскрытой пастью, полной тонких фарфоровых зубов. Его черные выпученные глаза жадно изучали потенциальную жертву. Дима осторожно взял статуэтку, оказавшуюся на удивление легкой; повертел в руках; перевернул. На ее основании, поверх круглого клейма с иероглифами, неровными, фиолетовыми буквами было выведено: «Порт-Артур 19…» Последние цифры не читались, сколько Дима не пытался их рассмотреть. …Странно, – удивился он, – насколько я знаю, в Порт-Артуре никто из нашей семьи никогда не был… А что, вообще, я знаю о нашей семье?..
Бабка никогда не рассказывала о своем прошлом; деда он помнил плохо, потому что тот умер, когда ему исполнилось лет десять – вот, собственно, и все…
Дима поставил статуэтку прямо в оставленный ею же черный круг, четко прорисованный среди пыли, и медленно пошел дальше, оглядывая стену, на которой обычными гвоздями были прибиты фотографии. Он привык, что они находились здесь всегда, но никогда не рассматривал внимательно, и вот теперь, стоя перед пожелтевшими портретами незнакомых людей в военной форме и барышень с раскрашенными цветным карандашом глазами, с сожалением думал, что никогда и не узнает, кто эти люди. Он вдруг ощутил себя человеком без прошлого, который возник, вроде, ниоткуда – следовательно, и уйти ему предстояло в никуда. Обернулся, внимательно посмотрев на лежащий в другом конце комнаты труп – это оборвалась последняя связующая нить.
Дима вздохнул и сделав несколько шагов, оказался около… он не знал, как правильно называется этот предмет мебели: сервант не сервант, горка не горка, поэтому называл его просто – шкаф. Дверца шкафа представляла собой толстое стекло, вставленное в резной каркас, а боковины разделялись на квадратные окошки тонкими перегородками – очень красивая вещь, но с ней у Димы было связано самое ужасное детское воспоминание, навсегда отпечатавшееся в памяти.
Именно после того случая воздушность конструкции исчезла за газетами (пожелтевшие, они и сейчас закрывали содержимое шкафа), а до этого дня Дима очень любил заглядывать на нижние полки, где стояли красивые коробочки, в основном, желтые и розовые. Иногда он часами крутился у шкафа, ожидая, что кто-нибудь откроет его, и можно будет узнать, что же лежит в тех коробочках, но шкаф не открывали ни разу. Своим детским умишком он не понимал – зачем хранить под замком вещи, которыми не только не пользуешься, но даже никогда не достаешь, чтоб посмотреть!..
И однажды Дима не выдержал. Он даже знал, почему это произошло именно тогда, а не раньше и не позже – сейчас бы он дал своему поступку четкое определение – понты, но тогда, в первом классе, ему просто хотелось принести в школу нечто такое, чего не было б ни у кого больше.
Он помнил, как затаившись в комнате, ждал, пока все уйдут в сад, потом, с помощью кухонного ножа, оторвал планки, державшие маленькое нижнее стекло, вынул его и вытянув руки, втиснулся в пахнувшее сладковатой пылью пространство; правда, добраться до коробочек, он не смог из-за тесноты и преграждавших путь, кип старых тетрадей. Разочарованный, он уже собирался вылезти обратно, когда услышал шаги; дернулся, но крохотный гвоздик без шляпки очень больно впился в бок, и Диме оставалось только взирать через большое стекло на приближавшиеся хромовые сапоги и нетерпеливо извивавшийся в дедовой руке ремешок.