Распни его
Учитель:
— Что выберешь: дорогу, устланную лепестками роз, и одр в конце Пути, щетинящийся иглами, как еж, или тернистых троп колючие проклятья и ложа, на вершине, нежнейшие объятья?
Ученик:
— А нет ли выбора идти не спотыкаясь и упокоиться затем в атласном чреве гроба, без затей?
Учитель:
— Есть и такое, коли согласишься и Путь, и одр соединить.
Не простое это дело, доложу я вам со свойственной мне прямотой, людей судить, карать или миловать, чаще, конечно же, первое, оно и проще, и спокойней, а то, глядишь, дрогнет сердце, защемит в груди, глаз заслезится и отпустишь воришку или насильника на все четыре стороны, ему бы подлости свои и безобразия творить где-нибудь в другой, хоть и в соседней провинции, так нет, и недели не прошло, снова в кандалах пред очи твои, и тут уж, ясное дело, не до сантиментов — сразу, без жалости и сомнений, на плаху. И главное, что обидно, надует губы негодяй, разволнуется и начинает возмущаться, оскорблять и меня, и родственников, грозит расправой (в его-то положении) и проклинает весь род мой до седьмого колена включительно. Но ведь я же дал шанс, не далее третьего дня, а ты, волчье отродье, дважды в одну воду, тьфу, и вспоминать не хочется. Хотя был один, до сих пор думаю о нем с благодарностью и… содроганием.
В самый канун местных весенних торжеств, когда иудеи, народец, прямо скажу, странноватый и даже неприятный, неистово празднуют исход своих предков из Египта, будто те, сбежав от хозяев и проболтавшись в пустыне сорок лет, насовершали подвигов, достойных почитания и ежегодного упоминания незрелыми потомками, кстати будет напомнить, нынче снова порабощенными, представители их священничества притащили ко мне молодого мужчину их же поганого рода, в странном волнении и с воплями: «Суди обманщика и распни его». Несчастный, смерти которого толпа желала с каким-то нечеловеческим рвением и безумной страстью, произвел на меня весьма благоприятное впечатление: держался он спокойно, даже умиротворенно, внимательные, но мягкие глаза смотрели прямо, и хоть губы его были сжаты, казалось, Царь Иудейский, а именно так уничижительно-насмешливо величали незнакомца галдящие без умолку «подданные», счастливо улыбался.
— Почему эти люди так ненавидят тебя? — спросил я бедолагу, успевшего за столь короткий срок «стояния пред очи мои» навлечь на свою голову бесконечные проклятия соплеменников, чьи перекошенные физиономии я, не без удивления, наблюдал за его спиной.
В своем ответе Царь Иудеев был краток:
— Они не принадлежат себе.
Толпа взвыла, ну, ровно так, как если бы юркий ретиарий ухитрился из безнадежного положения на спине насадить на свой трезубец зазевавшегося мурмиллона. Этим что суд, что бойня — все развлечение, подумал я о прыгающем в нетерпении племени Моисея, вслух же, обращаясь к собравшимся, громко произнес:
— Каждый чей-то раб, над всяким стоит хозяин, — сладкая виноградина упала в мой рот. — Взять хотя бы меня, я, прокуратор Иудеи, подчиняюсь Римскому императору. Принадлежать себе, и только себе, невозможно в этом мире, — вторая ягода отправилась вслед за первой.
— Кому же принадлежит император Рима? — подал голос нахальный иудей, и впрямь возомнивший себя царем, коли осмелился перечить мне, гражданину и римлянину, властителю в данный момент времени его судьбы. Я задумался над коварным выпадом обвиняемого, но, убоявшись внутренних рассуждений на эту щекотливую тему, ответил вопросом на вопрос:
— А ты, что думаешь ты… о себе?
Царь Иудеев, по всему, также предпочел не ответствовать, но вопрошать:
— Ты рассуждаешь сознанием раба, ибо раб сам, как и твои рабы, как и твои хозяева.
Священник, один из тех ревнителей веры, что привели на суд бедолагу и орали теперь громче всех, заводя толпу и травмируя собственные связки, извиваясь, как степной шакал, протиснулся ко мне и зашептал на ухо, обдавая лицо зловонным дыханием. Выслушав, не без отвращения, его доводы, я обратился к Иисусу, так святоша назвал обвиняемого:
— И кто же сделал нас несвободными, не тот ли Бог, сыном которого ты называешь себя?
— И да и нет, — словно соревнуясь в краткости изложения своего мнения с самим собой, ответил Иисус.
— Как это возможно? — удивился я, раздавливая зубами очередную виноградину.
Царь Иудеев, как оказалось, неожиданно проявил словоохотливость:
— Отец Небесный погрузил детей своих в воды Океана собственного Творения, но не бросил, как слепых котят, на утопление, а поместил в Ковчег, ибо мы не помним, как существовать в нем (Океане) без опоры, да снабдил веслами, чтобы не оставить нас просто воле волн и ветра, и не приковал цепями, как рабов галерных, дабы всяк мог бросить «работу», если выбился из сил, и смягчить мозоли. До тех пор пока мы не «договоримся» друг с другом и не наляжем на весла вместе, Ковчег будет крутиться на месте, ведь любой желающий сейчас дергает киль, гребет или сушит весла, по желанию слоняется без дела по палубе или поглощает без меры запасы продовольствия и питья в трюме. Но стоит кому-то подняться и сказать: «Идем туда», — его начинают ненавидеть и, скорее всего, бросят за борт.