— Наверное, — кивнул головой Иисус.
— Добьется ли твой Отец желаемого, если я прямо сейчас распну тебя на одной из мачт Ковчега? Желанна ли ему таковая судьба для сына, угождающего отцу в процессе познания им себя? — я не отрываясь смотрел в глаза Иисуса. Возможно, подчиненные льстили мне, утверждая, что я обладаю взглядом, под которым подкашиваются ноги, ладони покрываются испариной, а сердца пытаются укрыться подальше, в подбрюшье, где-нибудь за трепещущей от страха печенью, но слушать подобные опусы приятно, а уж пользоваться таким полезным даром и подавно. Однако Царь Иудеев не проявил ни одного из перечисленных симптомов (значит, мне все-таки врут) и преспокойно ответил:
— Сын Божий, в самом общем понимании, есть корпускула Света, поглощаемая чем-то или кем-то «мгновенно», отдающая при этом всю любовь (энергию), что положена в нее Отцом и что несла в себе до момента «встречи». В этом смысл ее рождения (выделение Отцом из себя) и существования.
Иисус обернулся к иудеям:
— Дети Божьи приходят в мир даровать любовь Бога… ближнему своему.
Толпа разразилась проклятиями, а я с превеликим удовольствием перешел с винограда на финики, выбрав самый крупный на горке:
— А после?
— Воскрешение, — улыбнулся обвиняемый (непонятно в чем, по крайней мере, одному из собравшихся, то есть мне), — возвращение обратно, в лоно Истока.
— Но человек смертен, — я, старательно прожевывая сладкую мякоть, перевел взгляд с Иисуса на короткий меч Лонгина, «подмигнувший» мне солнечным бликом.
— Душа — нет, — державший передо мною ответ Царь Иудеев старательно не замечал сарказма. — Свершенный подвиг обогащает ее, а значит и Создателя, познанием себя как жертвы.
— Как-то тяжеловесно, — усмехнулся я, прислушиваясь к уже надоевшим выкрикам: «Распни его».
— Можно и покороче, — согласился Иисус. — Жертвенность возносит, стяжательство приковывает к опыту, снова и снова.
Мне тут же на ум пришло не забыть взять мзду с семьи воришки, коего осудил вчера, но обещал отпустить сегодня, благо есть такая причуда — в канун иудейского праздника миловать одного преступника.
— Неужто весь резон человеческого бытия — пчелиный труд: принес на лапках пыльцу, уложил в соту и сдох, — заметил я скептически, чем в иудейском обществе вызвал злорадный смех.
Царь Иудеев окинул взором гогочущих «подданных» и невозмутимо продолжил:
— Даже бытие Солнца имеет смысл (карму) только в том случае, когда есть что освещать и согревать, то есть давать жизнь. «Пустыня мертва и солнце в ней зло», — сказал бы философ. Именно по этой причине звезды обзаводятся сопровождающими их небесными телами, дабы не светить попусту в ледяное ничто.
— И как же сию метафору, весьма загадочную, возможно перенести на человека, существо порочное, лживое и завистливое, — я недвусмысленно показал взглядом Иисусу на толпу, вновь проснувшуюся для своей мантры «Распни его». Мой визави сохранял поистине титаническое спокойствие:
— Не возлюбивший ближнего не познает себя как Свет, как Сын.
— Скажи это им, — я посмотрел на волнующееся еще сильнее «стадо» иудеев, уже не просящих, а требующих казни несчастного. Нарастающий гомон за спиной совершенно не волновал Иисуса:
— Я говорю тебе, частица Бога, Его корпускула, ушедшая в пустоту, расходуется напрасно, как стрела, не достигшая цели. Ее (речь о душе) необходимо «сталкивать» с другими, дабы возник результат, стрелу перехватит щит или она пронзит сердце.
Думайте что хотите, но в этот момент я сам схватился за левый бок, будто слова его, оперенные страстью и заточенные истиной, попали в яблочко. Горло перехватило, косточка финика, перепутав пищевод с трахеей, встала поперек гортани, как галера, развернутая опытным воителем в узком потоке с целью помешать проходу вражеских судов, в глазах потемнело, и я услышал тихий, спокойный и очень внятный голос Царя Иудеев:
— Теперь они только открывают рты, но не издадут ни звука, пялят глаза на нас, но не видят ничего, ловят распахнутыми ушами малейшие вибрации воздуха, но мир вокруг безмолвен. Ты и я, более здесь и сейчас нет никого, и я говорю исключительно для тебя. Твоя жизнь, Пилат, иллюзия, и реалистична она для тебя только потому, что есть Ковчег, пребывая на коем ты можешь ощущать качку, дуновение ветра, скрип такелажа и усталость в руках от работы на веслах.
Я умирал, не способный позвать на помощь, моргнуть оком или пошевелить рукой, но в голове моей прозвучал вопрос к голосу Иисуса:
— Я не понимаю или не могу понять?
Он же продолжал, не меняя темпа и громкости: