У карлика я купил себе в качестве талисмана монетку на веревочке. Она должна была меня защищать, не знаю только — от чего.
Ребекке я купил за двести долларов пальто — любой непредвзято настроенный суд присяжных, если такой только существует, подтвердил бы необходимость и оправданность этой траты.
В то утро, когда вышло объявление, позвонили сразу двенадцать человек. Все они назвали себя знатоками польско-еврейской кухни. Об этом я узнал от Сказочной Принцессы — с ней я связался из телефонной будки.
— В чем дело? — негодовала Сказочная Принцесса. — На автоответчике уйма сообщений от незнакомых людей, и все они уверяют, что звонят по объявлению.
Я вкратце объяснил ей, что собираюсь написать поваренную книгу и нуждаюсь в помощи знатоков.
— Почему ты никогда мне ничего не рассказываешь?
Ребекка сидела в машине с откидным верхом. Сейчас верх не был откинут. Она читала газету.
— Ты никогда ничего мне не рассказываешь. Я все должна вытягивать из тебя клещами. Я, черт побери, твоя жена и имею право знать, в чем дело.
— Как я могу сказать тебе, в чем дело, когда я сам этого не знаю? Как дела в психушке?
— Тебя это не касается. Почему ты мне раньше не сказал, что собираешься писать поваренную книгу? Почему ты никогда мне ничего не говоришь?
— Я собираюсь написать литературную поваренную книгу. Это будет сборник рецептов вперемежку с рассказами. Я еще должен подобрать для нее форму, например сентиментальный рассказ о штетле[4], а потом какой-нибудь рецепт. Я и сам пока ничего не знаю, понятия не имею.
— А что ты делаешь в Олбани, если тебе надо писать о польско-еврейской кухне? Ты можешь мне объяснить?
Ребекка помахала мне рукой. Я тоже помахал ей в ответ.
— Что я делаю в Олбани? Я ухожу от тебя.
— Что ты этим хочешь сказать? Ты уходишь от меня?
— То, что я сказал. Ухожу от тебя. Точнее я не могу это сформулировать.
— Можно спросить — почему? Идиот.
— Потому… Потому что мы сводим друг друга с ума. Как две собаки, посаженные на одну цепь.
— Выходит, ты считаешь, что мы похожи на двух собак?
— Иногда.
— Прекрати свои шутки. Чем ты занимаешься, Роберт?
— Уходом от тебя.
— В этом нет ничего нового. Ты этим занят уже тыщу лет. Звонил Дэвид.
— Что он сказал?
— Спрашивал, не заболел ли ты, все ли с тобой в порядке и не нужна ли тебе помощь.
— У Дэвида комплексы. Я пишу книги, а ему приходится писать о книгах. На его месте у меня тоже возникли бы комплексы. Что у него вообще есть в жизни? Только лишь его собака и несколько студентов. К тому же он не умеет вести себя за столом. Ты когда-нибудь видела, как он ест? Просто как свинья.
— Он волнуется за тебя.
— Собственно, развод — это всего-навсего негативная форма любви. Полюбил кого-нибудь на секунду или тебе вдруг показалось, что полюбил, и потом все время прощаешься с этим человеком, пытаешься от него уйти; и чем дольше длится прощание, тем сильнее, как мне кажется, была любовь. Жизнь — это, собственно, не что иное, как отвальное застолье. Что-то вроде «Было здорово, но теперь пора домой, немного поспать и перемыть посуду, накопившуюся за неделю». Понимаешь?
Я почувствовал, что у меня стало получаться. Хорошо бы все это запомнить.
— Роберт, ты немного не в себе, тебе надо лечь в больницу.
— Ты профи, я не собираюсь обсуждать с тобой твои критерии помещения в стационар, но со своим добрым советом ты опоздала. Год назад я бы еще согласился на больницу и два года назад тоже, но теперь уж — извини. Отныне я гений на полставки.
— Постарайся стать гением на полную ставку, Роберт, это облегчило бы всем жизнь. А пока что возвращайся домой.
— Не могу. Я взял напрокат машину.
— Меня не интересует, что ты там взял напрокат. Я не желаю знать, что ты там арендовал и в каких борделях побывал, я знаю только одно: ты никого не пускаешь в свою жизнь и уже много лет пытаешься выпроводить из своей жизни и меня тоже. Я обещаю тебе, что пройдет не так уж много времени — и у тебя это получится.
— Я не был в борделе. Я уже несколько лет не хожу по борделям. Еще я хотел сказать, что говорю сейчас из телефона-автомата; у меня времени в обрез, потому что я должен ехать дальше.