— Как убили? — мгновенно севшим голосом прошептала Мура.
— Кольями забили, — простодушно ответил знакомый. — Дикари!
— А дети? — в ужасе спросила Мура.
— Ваша служанка…
— Гувернантка, — механически поправила Мура.
— Да, гувернантка… Так вот, она спряталась с детьми у надежных соседей. У кого точно, не скажу. Но она молодец и в обиду, мне кажется, малышей не даст.
Знакомый ушел, а Мура все стояла, прислонившись спиной к стене и держась за каменный выступ. «Надо лететь к детям… мчаться… срочно… Боже мой, боже мой, как они там? Обнять, прижать…» Но какой-то голос властно сказал: «Стоп! Что угодно, только не глупые порывы. Ехать в разоренное поместье, на пепелище? Чем ты можешь там помочь? Затеять новый вой и плач? Разбередить рану? Смутить Мисси, которая начнет ревновать ее к детям. Стать еще одной нахлебницей у неизвестных соседей?»
Да и как ехать? Деньги есть? Денег нет. Впрочем, к чему они, когда поезда уже не ходят. Зато ходят слухи. Германские войска наступают, они заняли большую часть Эстляндии, вот-вот они окажутся у ворот Петрограда. Лететь? Мчаться? Смешно. Даже пешком в Янеду не пробраться. Какое жуткое, в сущности, положение. Оставалось надеяться, что Мисси управится с детьми лучше, чем она. В смысле еды и денег многочисленные родственники Ивана, люди не бедные, помогут, в этом она не сомневалась. А вот ей самой что делать? Чем заняться, чтобы вытащить себя из той ямы, куда ее так грубо и страшно кто-то швырнул?
Медленно она шла назад, в свою каморку. И думала про Ивана. Она вспоминала бедного своего муженька-дипломата, изнутри ее жег странный, сине-ледяной огонь. На минуту прислонялась она к какой-нибудь стене, готова была разреветься. Как он был строен, как красив. Как мог умно и ясно сказать мысль. Как хорошо знал и понимал историю войн и сражений. Как цилиндр носил. Фрак, сюртук, галстук… Как на лошадь садился. Улан! Гусар! Кавалергард! Как его уважали коллеги-дипломаты. И как он умел презрительно скривить губу, когда слушатель или проситель не стоил его, почти графа, внимания. Но одновременно она понимала, что никогда по-настоящему его не любила. Она не вспомнила ни объятия его, ни ласки, ни горячего ночного шепота. Ни доброй шутки в ясный разгар дня. В этой забывчивости не было ничего хорошего. Но внутри себя она неправды не терпела. Внешне? Для людей? Притвориться? Это другое дело. Смех, слезы, приврать со вкусом — это пожалуйста. Сколько угодно. Но внутри, в самой глубине? Там должно быть чисто и светло. Только всегда ли это достижимо?
И все же, как сложится дальше?
Уже в каморке, бессильно лежа на кушетке и глядя в низкий темный потолок, где по углам висела вялая паутина, но не было видно пауков, Мура вдруг с какой-то пронзительной ясностью поняла: все старое ушло, возврата нет. И еще она поняла что-то важное, тяжелое, странно-огромное: то, что случилось с русским немцем Иваном Бенкендорфом, непременно случится с другим русским немцем — Николаем Романовым, которого многие продолжают называть царем. Только то, что случится со вторым немцем, будет страшнее и масштабнее. Почему это пришло в ее голову, она объяснить не сумела бы.
Блины для англичан
Она не знала, сколько дней или недель она то ли просидела, то ли пролежала в оцепенении, Прохор Степанович пару раз пытался ее расшевелить, но потом все понял и отстал. Лишь иногда молча оставлял на табурете краюху хлеба и кружку молока, а чаще просто кипятка.
Но в какой-то денек, когда с утра в комнату заглянуло солнце, она внезапно встала и подошла к осколку замызганного зеркала, висевшего возле умывальника. Зрелище было ужасным — лица не было, были сине-зеленые тени, трещины и разводы, как на штукатурке, да еще полузастывшие черви и чьи-то вразлет перья. И оскал ведьмы. Она усмехнулась и принялась мыться. Полдня приводила себя в порядок. А потом решительно встала, надела свой болотный английский костюм, накинула шубку и отправилась… И не куда-нибудь, а нацеленно — в Английское посольство. Она шла туда со смутной надеждой посмотреть на нормальных людей. Если повезет, найти временную работу, а может быть, и что-то более важное. Свою привязанность к Англии она уже давно ощущала как неоспоримый подсознательный мотив. Более того, ей казалось, что посольство англичан — единственное место на земле, где ее могут вспомнить и обогреть. Единственная точка, где может вспыхнуть надежда на будущее. Почему-то ей думалось, что она непременно увидит там кого-то из тех людей, с кем она так счастливо общалась в Лондоне в 1911 году.