Ближайшие итоги отчаянного поступка поэта-мстителя были невеселыми. Мало того что был расстрелян сам Каннегисер. «Красная газета», официальный орган Петросовета, грозно сообщила: «Убит Урицкий. На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором. За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов». «Врагами» в данном случае объявлены соотечественники. Тысячи и тысячи мирных людей всех сословий, лично мало в чем виновных. Но они заранее приговорены к уничтожению. Вот она — каннибальская логика гражданской войны.
Леонид Каннегисер, надо сказать, был настоящий поэт. Без обмана. Это означает, что он знал (чувствовал всей глубиной поэтической своей души) и про бесов, и про свою судьбу, и про свою смерть. Еще в июне 1917-го он пылко читал на площади роте юнкеров и небольшой толпе горожан:
На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу веселую смерть.
«Заговор Локкарта»
В ночь на первое сентября в дверь квартиры в Хлебном переулке застучали приклады чекистских винтовок. Локкарта и его «сожительницу» Закревскую (так ее назвали в донесении) арестовали и отвезли на Лубянку.
Далее последовало сенсационное сообщение о раскрытии преступного сговора дипломатов, которые пытались завербовать латышских стрелков, охранявших Кремль. Сотрудник Локкарта Сидней Рейли действительно находился в контакте с представителями латышских стрелков, якобы враждебно настроенных по отношению к Советской власти, но на деле оказавшихся агентами ЧК и провокаторами. Они быстренько сдали и того и другого, и даже предъявили более миллиона рублей, с помощью которых их пытались подкупить. Но никаких данных о связи стрельбы в Ленина с «заговором дипломатов» у ЧК не было. Однако первый заместитель главы ЧК Петерс вынашивал заманчивую идею соединить все в один грандиозный заговор, раскрытый благодаря находчивости чекистов. Первый вопрос, который был задан арестованному и доставленному на Лубянку Локкарту, был такой: знает ли он женщину по имени Каплан? Разумеется, Локкарт понятия не имел, кто это.
В шесть утра к нему в камеру ввели женщину лет тридцати. Локкарт с любопытством вгляделся. Сверху донизу она была черная. Темная одежда, черные волосы, черные круги вокруг темных неподвижных глаз. Он догадался, что это та женщина, которая стреляла в Ленина. Более того, у него мелькнула мысль, что Петерс обещал сохранить ей жизнь, если она укажет на Локкарта как на сообщника. Однако женщина застыла в глухом молчании, глядя в стену. Чекисты ждали, что она подаст Локкарту какой-нибудь знак, пусть самый тайный, незаметный. Но она была неподвижна. Лишь перевела взгляд со стены на зарешеченное окно, сквозь которое медленно просачивался рассвет. Впрочем, могла ли она видеть это сумеречное свечение? Локкарт потерял чувство времени. Прошли минуты? Или десятки минут? Женщина оставалась безмолвным черным изваянием. Вошли часовые и увели ее прочь.
Петерсу очень хотелось привязать своего бывшего «друга» к покушению на вождя, но связка эта никак не вытанцовывалась. И уже на следующий день Локкарта, как видного дипломата и доброго знакомца кое-кого из самой верхушки власти, выпустили.
А еще через день он сам пришел в ЧК и написал заявление с просьбой освободить Марию Закревскую-Бенкендорф, так как она ни в каком заговоре (тем более мифическом) не участвовала и знать ничего не могла. Как ни странно, но Муру выпустили. Петерс около получаса добродушно беседовал с нею, после чего распорядился освободить.
А Локкарту Петерс сказал почти с той же добродушной миной:
— Я посылал людей отыскать вас. А вы явились сами и избавили нас от хлопот. У меня ордер на ваш арест.
— Понимаю, — спокойно сказал Локкарт. — Вот он я.
На этот раз арестовали его основательно. В Кремле внезапно изменили позицию по отношению к англичанину. Им казалось целесообразным сделать главу Английской миссии главной фигурой в деле о «заговоре послов». Более того, через несколько дней его — как весьма важного арестанта — даже перевели с Лубянки в Кремль и заперли в отдельной квартире.
На сей раз очередь действовать досталась Муре.