Еще в гимназические годы Лео прочитал почти все сочинения гениального своего соотечественника Людвига Больцмана, блестяще соединившего термодинамику с теорией вероятностей. Особенно Лео поразило суждение Больцмана о так называемой «тепловой смерти Вселенной». Всякая замкнутая система неизбежно стремится к окончательному тепловому равновесию, в котором застынет навсегда. Это железный вывод науки. Спорят с ним только невежды. А Вселенная? Это ведь классический случай абсолютно замкнутой системы, ибо никакой другой, вспомогательной вселенной рядом нет и быть не может. Не с кем обмениваться материей и энергией. Значит, Вселенная обречена? Наиболее передовые физики конца XIX века заговорили об этом с ужасом (нередко слегка утрированным): пусть через миллиарды лет, но родная наша Вселенная достигнет теплового равновесия и замрет навеки. Сколько ломалось на сей счет копий! Сколько было стенаний и воплей! Но вдруг Больцман (вероятно, самый авторитетный ученый в этой области) громко говорит: «Успокойтесь, господа! Поздно нервничать и бояться. Самое страшное уже случилось. Вселенная давно достигла равновесного состояния. Может быть, она и теплая, но она мертва». — «Как это? — закричали оппоненты. — Как это мертва, когда мы наблюдаем столько живого движения — звезды горят, новые вспыхивают, весь космос сияет!» — «Чепуха, — снисходительно усмехается Больцман. — Вся эта космическая суета — лишь мелкий тремор, лишь незначительные флуктуации давно застывшего мира. Вы забыли, что нашим миром управляет вероятность и что всякий абсолютный покой есть незначительные колебания относительно центра этого покоя. Мы с вами — свидетели этой мелкой дрожи, этого неизбежного отклонения. В любой системе, едва наступит состояние тепловой смерти, как тут же возникнут флуктуации, которые вызовут некоторое уменьшение энтропии. Кому-то они могут показаться ничтожными, но для нас все эти звезды и туманности, весь этот подвижный и, как нам кажется, прекрасный мир — не более чем флуктуация. Довольствуйтесь этим и не помышляйте о чем-то более великом». Какой тут поднялся крик! Как бедного Людвига, как великого Больцмана травили! И затравили, негодяи. Настолько, что шестидесятилетний бородач, влюбленный в жизнь, в Моцарта и Бетховена, покончил с собой. «А ведь Больцман абсолютно прав!» — восторженно сказал сам себе шестнадцатилетний Лео Силард.
Венгерский десант в Берлин
— Чем вы хотели бы заняться? — спросил студента Эйнштейн. — Какую выберете тему для курсовой работы?
— Флуктуации в термодинамике, — мгновенно ответил Лео.
— Ого! — сказал Эйнштейн.
Он давно присматривался к молодому человеку, который просто сверкал талантами. С самого начала этот студент не чувствовал себя робким провинциалом в столице современной физики. На первое время он выбрал своим научным руководителем не кого-нибудь, а знаменитого профессора, к этому времени уже нобелевского лауреата Макса фон Лауэ, который был при этом еще и личным другом Эйнштейна. Это ведь фон Лауэ еще в 1907 году, будучи молодым ассистентом Макса Планка, провел уникальные по тонкости оптические опыты, которые показали, что формула сложения скоростей, предложенная в теории Эйнштейна, хотя и кажется с позиции здравого смысла абсурдной, но на деле верна. Да, это уже не досужие вымыслы свихнувшегося математика, и эксперимент это очевидным образом продемонстрировал. Макс Планк был в восторге, Эйнштейн — на седьмом небе. А суховатый очкарик фон Лауэ лишь скромно улыбался.
Профессор фон Лауэ предложил студенту Силарду сложную, но довольно любопытную тему — рассеяние рентгеновских лучей на кристаллах. Это было обещающее направление. Х-лучи удивительным образом высвечивали структуру кристаллов. Силард охотно приступил к работе и даже набросал план, но подкравшееся увлечение всякого рода флуктуациями и мелкими сотрясениями мира заставило его немного переместить акценты. Он набрался храбрости и попросил самого Альберта Эйнштейна, главнейшего авторитета в статистической физике, провести в течение семестра семинар для себя и нескольких своих друзей. В их числе как раз оказались прибывшие из Будапешта вслед за Силардом его гимназические друзья Эне Вигнер, Янош фон Нейман и Дени Габор (Эде Теллер, самый молодой из них, приедет позже). Добродушный Эйнштейн охотно согласился, и последствия этого согласия для судеб человечества, как мы увидим ниже, трудно переоценить.