— О, Усерхет, — простонал купец, — давай говорить! Дай мне пива или вина. И будем говорить! И, пожалуйста, поскорее, если не хочешь доконать меня!
И когда они уселись и хозяин убедился, что никто не подслушивает, — сказал с усмешкой:
— Послушай, Тахура, почему это вы, азиаты, такие легкомысленные?
— Мы? Легкомысленные? Это почему же?
— Сначала выпьем. Вина. По глоточку, — сказал Усерхет, разливая ярко красную жидкость. В глазах у него замелькали золотистые огоньки, а живот колыхался, словно мешок, наполненный льном.
— Нет, ты скажи, почему мы легкомысленные?
— Скажу. У вас превыше дела — женщины.
Тахура выпучил глаза.
— А как же должно быть?
— Наоборот.
— Значит, сначала — дела?
— Несомненно, уважаемый Тахура.
Вавилонянин почесал бороду.
— Вы, жители Кеми, — сказал купец, — слишком деловиты. И это погубит вас. Когда-нибудь. Ну, скажи мне: неужели же можно пренебрегать красавицей ради даже самой выгодной торговой сделки?
Владелец лавки ответил, не задумываясь:
— Можно.
— Это вполне серьезно?
— Да. Вполне.
Купец долго хохотал. Держась за живот. «Он напускает на себя юношеское легкомыслие, — говорил про себя Усерхет. — Слишком усердно напускает. А я-то знаю его. Как облупленного. Он не пожалеет отца родного ради порученного ему дела. Тщеславие его слишком велико, чтобы мог позволить себе легкомысленные развлечения в ущерб делу…».
Усерхет считал бессмысленным спор о превосходстве деловитости над развлечениями. Особенно потому, что у азиата — у истинного азиата — слово — одно, а дело — нечто иное. Правда, и в Кеми немало «азиатов» по характеру Бритоголовых. Поклоняющихся Атону или Амону. И тем не менее — азиатов. Надо отдать должное хозяину лавки: он сумел подняться, — по крайней мере, в данном случае — над национальной ограниченностью. Единственное, что отталкивало его от азиатов, — это их нечистоплотность. Они редко мылись и не брились. «В наш век, — размышлял Усерхет, — когда в три года строятся города, подобные Ахяти, невозможно мириться с теми, кто не придает особого значения чистоте тела, особенно рук». Даже этот Тахура, который не первый раз в Кеми, и тот не в состоянии перенять здешние обычаи, предписывающие регулярные омовения всех членов тела. Самая главная особенность Тахуры — хитрость. Она буквально во всем, даже в складках его шелкового халата, в его жирных пальцах и лоснящейся бороде… Тахура вдруг преобразился: перестал улыбаться, уселся ровно, руки положил к себе на колени. Прищурил глаза, точно вглядывался в пустынную даль.
— Усерхет, — сказал он очень тихо, — расскажи мне, что здесь, в Ахяти, делается. Что слышно во дворце? Что говорят в народе?
Усерхет отпил вина. Чуть пригубил. Поставил чарку на место. На все это ушло время: хозяин лавки обдумывал свой ответ.
— Что сказать тебе? — начал он. — Слово фараона — камень, и Кеми — точно гранит. Нет силы сильней фараоновой…
— Это я знаю, — перебил его купец.
— Нет силы сильнее фараоновой. Он подумает в своем дворце, а уж слово его слышат за третьим порогом Хапи. И слово его звучит в нижнем Ретену и Ливии.
— И это я знаю, Усерхет.
— …в Регену и Ливии, — невозмутимо продолжал лавочник. — Но ты спросишь меня: так почему же его величество не идет войной против хеттов, против азиатов в Ретену и против эфиопов?
— Верно, спрошу: почему же, Усерхет?
— Он этого не желает.
— Кто?
— Его величество — жизнь, здоровье, сила!
— Он один?
— Нет, Тахура: ее величество тоже не хочет.
— В этом главное.
— Нет, Тахура! Главное — его величество.
— А не кажется ли тебе, что во дворце два мнения?
Усерхет откровенно сказал:
— Верно, два мнения.
— Кто же за войну?
— Его светлость Хоремхеб.
— Один?
— Нет, Тахура. Фараон может переменить свое мнение. И может взяться за меч.
— Почему же медлит?
— Не желает войны.
— Он живет ее умом, Усерхет?
— Чьим — ее?
— Царицыным.
— Он?! — воскликнул Усерхет. — Его величество?! Никогда! Для этого достаточно хотя бы немного знать его.
— А ты его знаешь?
— По рассказам. Мне кажется, что он у меня как на ладони, а я гляжу на него и днем и ночью. И, глядя на него, я знаю его — и скажу тебе, Тахура: ему тяжко, как человеку под крокодилом.
Купец сделал вид, что удивлен:
— Вот как! Его величеству, под которым вся гранитная Кеми, — и тяжко?
— Да. Тахура, мне ведомо из самых достовернейших уст, что во дворце не все в должном порядке. Как поглядишь со стороны: и стены неприступные, и штандарты на башнях сверкают, и стражи охраняют дворец недреманным оком. Но это снаружи! А внутри — разлад.