— Извини. Моя госпожа, если бы мне хватило смелости, то я спросила бы, как все это называется.
Радопис вздохнула:
— Прекрати пустую болтовню. Разве ты не видишь, что на этот раз у меня серьезные намерения?
Юная рабыня уставилась на красивое лицо хозяйки и, немного помолчав, сказала:
— Да благословят тебя боги, моя госпожа. У меня в голове все перемешалось, и я спрашиваю себя, почему моя хозяйка столь серьезна.
Радопис снова улыбнулась и опустилась на диван.
— Шейт, я влюбилась, — тихо ответила она.
Рабыня ударила себя в грудь рукой.
— Ты влюбилась, моя госпожа? — с тревогой и удивлением спросила она.
— Да, я влюбилась. Что тебя так удивляет?
— Прошу прощения, моя госпожа. Любовь — новый гость. Я не слышала, чтобы ты раньше упоминала его имя. Как он явился сюда?
Радопис улыбнулась и, словно во сне, ответила:
— Удивляться нечему — женщина влюбилась. Это довольно обычное явление.
— Только не здесь, — откликнулась Шейт, указывая на то место, где находилось сердце госпожи. — Я всегда думала, что твое сердце — неприступная крепость. Как же эта крепость пала? Ради бога, расскажи мне.
Глаза Радопис смотрели мечтательно, воспоминание об этом вызвало в ее душе бурю чувств.
— Шейт, я влюбилась, — сказала она почти шепотом. — А любовь чудесна. Я не знаю, когда она постучалась во врата моего сердца, как она проникла в глубины мой души. Любовь привела меня в ужасное замешательство, но мое сердце не лгало, ибо забилось неровно и заволновалось, когда я увидела лицо фараона и услышала его голос. Раньше в подобных случаях оно никогда не вело себя так, однако тайный голос шепнул мне на ухо, что никто другой, кроме этого мужчины, не станет повелевать моим сердцем. Меня охватило неистовое, томное, мучительное ощущение, и я безошибочно поняла, что он должен стать частицей моего существа, подобно моему сердцу, а я должна стать частицей его существа, подобно его душе. Я больше не представляю, что жизнь может быть хорошей, а существование приятным без слияния наших душ.
— Как это трудно понять, моя госпожа, — сказала Шейт и затаила дыхание.
— Да, Шейт. Радуясь полной свободой, я сидела на высоком холме и мои глаза блуждали по странному необъятному миру. Я коротала вечера в обществе множества мужчин, наслаждаясь приятными разговорами, произведениями искусства, смаковала непристойные шутки и остроты, пела, однако все время утомительная скука тяжелым камнем сдавливала мое сердце, моя душа томилась невыносимым одиночеством. А теперь, Шейт, мои надежды обрели ясные очертания и устремились к одному мужчине — моему повелителю. Он для меня — весь мир. Жизнь снова пробудилась, сняла усталость, избавила от одиночества, преградившего мне путь, озарила его блаженным светом. Я потерялась в безграничном мире, а теперь снова обрела его в моем возлюбленном. Шейт, видишь, на что способна любовь!
Рабыня кивнула, с изумлением смотря на Радопис, и заключила:
— Моя госпожа, любовь чудесна, если послушать тебя. Наверное, она слаще самой жизни. Право, мне часто самой хочется узнать, как я представляю себе любовь. Любовь похожа на голод, а мужчины похожи на еду. Я люблю мужчин точно так же, как мне нравится еда. Я не беспокоюсь о ней, и мне этого достаточно.
Радопис рассмеялась бархатным голосом, и казалось, будто ветер перебирает струны арфы. Радопис встала и подошла к балкону с видом на сад. Она велела Шейт принести лиру, ибо у нее возникло желание играть и петь. Почему бы нет, если весь мир вместе с ней пел радостную серенаду?
Шейт исчезла, тут же вернулась с лирой в руках и положила ее перед госпожой.
— Ты не соизволишь чуточку повременить с игрой? — спросила она.
— Что случилось? — удивилась Радопис, беря лиру.
— Один из рабов просил сказать тебе, что кто-то желает предстать перед тобой.
На ее лице появилось недовольное выражение.
— Разве раб не знает, кто этот человек? — холодно спросила она.
— Он говорит, что это… этот человек утверждает, будто его прислал художник Хенфер.
Радопис вспомнила, что Хенфер два дня назад говорил ей об ученике, которого он назначил украсить летний павильон вместо себя.
— Шейт, приведи его ко мне, — велела она.
Радопис охватили раздражение и досада. Она крепко держала лиру, ее пальцы мягко щипали струны, затем она начала гневно перебирать струны. Зазвучала нестройная мелодия, отдельные ее фрагменты утратили единство.
Вернулась Шейт, за ней следовал молодой человек. Он почтительно склонил голову и мягким голосом произнес:
— Да осчастливят боги ваш день, моя госпожа.
Радопис отложила лиру в сторону и посмотрела на него сквозь свои длинные ресницы. Он был среднего роста, строен, со смуглым лицом, наделенным красивыми чертами, и удивительно большими глазами, в которых светились искренность и наивность. Радопис поразил его юный возраст и искренний взгляд глаз. Она засомневалась, сможет ли он действительно завершить работу великого скульптора Хенфера. Однако Радопис была рада видеть его, и набежавшая на нее чуть раньше волна раздражения схлынула.
— Ты тот ученик, которого художник Хенфер выбрал украсить летний павильон? — спросила она его.
— Да, моя госпожа, — ответил юноша с заметным смущением. Он смотрел то на лицо Радопис, то на пол балкона.
— Это замечательно. Как тебя зовут?
— Бенамун. Бенамун бен Бесар.
— Бенамун. И сколько тебе лет, Бенамун? Ты мне кажешься очень юным.
Гость покраснел и ответил:
— В следующем мисре[5] мне исполнится восемнадцать.
— Очевидно, ты себе прибавил несколько лет.
— Нет, моя госпожа. Я сказал правду.
— Какой же ты ребенок, Бенамун.
В больших медового цвета глазах Бенамуна появилась тревога, будто он испугался, что она может отказать ему из-за его юного возраста. Радопис догадалась, что его тревожит, и, улыбнувшись, сказала:
— Не беспокойся. Мне известно, что дар скульптора заключен не в его возрасте, а в руках.
— Мой учитель, великий художник Хенфер, воочию убедился в моих способностях, — радостно заявил он.
— Ты раньше выполнял серьезные заказы?
— Да, моя госпожа. Я украшал одну сторону летнего павильона во дворце господина Ани, губернатора острова Биге.
— Бенамун, ты не ребенок, а чудо.
Гость покраснел, а его глаза загорелись от восторга. Он был вне себя от радости. Радопис позвала Шейт и велела ей проводить Бенамуна в летний павильон. Юноша немного помедлил, прежде чем следовать за рабыней, и сказал:
— Каждый день вы должны найти для меня время в тот час, когда пожелаете.
— Я привыкла к подобным обязанностям. Ты изобразишь меня в полный рост?
— Или наполовину. Может, я просто изображу ваше лицо. Все будет зависеть от общего замысла.
Он поклонился и вышел следом за Шейт. Радопис вспомнила скульптора и задумалась над иронией судьбы: могло ли Хенферу прийти в голову, что дворец, в котором он просил принять своего ученика, для него самого отныне закрыт навеки?
Ей стало приятно от впечатления, которое на нее произвел только что вышедший молодой человек, ибо тот, видимо, разбудил в ее сердце новые чувства, которые до сих пор оставались ей неведомы. Это были материнские чувства, так как сострадание тут же блеснуло в ее глазах, волшебного очарования коих не избежал ни один мужчина. Она искренне молила Сотис, чтобы та оберегала доверчивую искренность юноши и избавила его от страданий и отчаяния.
Бенамун
Следующим утром Радопис, как обещала, пошла в садовый павильон. Она застала Бенамуна, когда тот сидел за столом. Он развернул лист папируса и рисовал на нем разные формы и картинки, не замечая ничего вокруг себя. Почувствовав ее присутствие, он отложил перо, встал и поклонился ей. Радопис поздоровалась с ним и сказала:
— Этот утренний час я подарю тебе, ибо в моем бесконечно долгом дне лишь он свободен.
— Благодарю, моя госпожа, — ответил юноша робким и тихим голосом. — Сегодня мы не начнем. Я все еще работаю над главной идеей замысла.