Когда он уже готовился к выходу, заверещал телефон, и Блейк поднял трубку:
— Уилл, — произнёс голос на другом конце провода. Звонил Боб Олсен, один из немногих друзей, которые остались верны ему с тех пор, как судьба повернулась к Блейку спиной.
— Привет, Боб. Очень любезно с твоей стороны.
— Я уезжаю, но не хочу отчаливать, не попрощавшись с тобой. Сегодня обедаю с моим стариком в Ивэнстоне, чтобы поздравить его с Рождеством, а затем вылетаю в Каир.
— Благословенный человек, — выдавил из себя Блейк угасшим голосом.
— Не расстраивайся так, дружище. Пусть пройдёт несколько месяцев, пока всё уляжется, а потом опять займёмся этим делом вплотную: совет факультета должен пересмотреть твоё дело, они будут вынуждены выслушать твои доводы.
— И каким же образом? Я не могу привести никаких доводов. У меня нет свидетелей, ничего нет...
— Послушай, ты обязан взять себя в руки. Должен бороться, потому что у тебя есть перспектива: я могу совершенно свободно перемещаться по Египту. Соберу информацию, проведу расследование в любую минуту, свободную от работы, и, если мне удастся найти кого-то, кто сможет дать свидетельские показания в твою пользу, то привезу его сюда, даже если придётся оплачивать проезд из своего собственного кармана.
— Спасибо тебе, Боб, спасибо за эти слова, хотя я не верю, что ты сможешь особо много сделать. Тем не менее спасибо. Счастливого пути.
— Тогда... я могу ехать спокойно?
— Да, конечно, — подтвердил Блейк, — можешь быть спокоен... — Он положил трубку, взял свою чашку с кофе и вышел на улицу.
На покрытом снегом тротуаре его встретил Санта-Клаус с бородой и в шапке, позванивающей колокольчиком, а также резкий порыв ветра, промчавшегося по всей широкой заледеневшей глади озера. Он добрался до машины, припаркованной за два квартала от его дома, не выпуская из руки чашку дымящегося кофе, открыл дверцу, уселся, запустил двигатель и направился к центру. Мичиган-авеню была красиво украшена к рождественским праздникам, и обнажённые деревья, увешанные тысячами лампочек, создавали впечатление чудесного цветения не по сезону. Уильям закурил сигарету, наслаждаясь теплом, которое начало распространяться по кабине, музыкой радиоприёмника, ароматом табака, виски и кофе.
Эти скромные ощущения удовольствия позволили ему несколько воспрянуть духом, навели его на мысль, что судьба должна всё-таки измениться: по достижении самого дна должен начаться подъём. И внезапно обретённая свобода делать сразу всё то, что столько лет было запрещено совместным проживанием с женой и её увлечением здоровым образом жизни, например пить алкоголь на пустой желудок и курить в автомобиле, почти что примирили его с унижением и глубокой горечью из-за потери женщины, которую он тем не менее бесконечно любил, и работы, без которой Блейк даже не мог представить своё существование.
Его жена Джуди явилась в суд элегантно одетой, умело подкрашенной и явно только что от парикмахера, примерно как в те времена, когда он водил её ужинать в «Чарли Троттер», её любимый ресторан, или на концерт в «Маккормик Центр». Это бесило его, потому что уже через несколько недель или несколько дней она начнёт пускать в ход свои приёмчики обольщения, глубокие декольте, манеру закидывать ногу на ногу, тон голоса, чтобы понравиться кому-то ещё, добиться приглашения на ужин и вынудить затащить её в постель.
Уильям не мог отделаться от представления о том, что она будет вытворять в постели с тем, другим, и, думая об этом, представлял себе, что тому достанется и получше, и побольше, нежели ему. Эта мысль не покидала его, пока судья приглашал их сесть и допытывался, не существует ли какой-либо возможности примирить разногласия, приведшие их к прекращению совместной жизни.
Ему хотелось бы сказать, что да, что для него ничто не изменилось, что он любит её так же, как тогда, когда увидел в первый раз; что его жизнь без неё будет сплошным отвращением, что ему смертельно не хватает её, что он хотел бы броситься к её ногам и заклинать не оставлять его; что вчера вечером нашёл на дне ящичка её комбинацию и прижал к лицу, чтобы вдохнуть её аромат; что ему наплевать на своё собственное достоинство и он готов пресмыкаться перед ней, лишь бы она простила его.