Ураган, способный сносить здания, сейчас заперт в этой фигурке из фарфора.
— Продолжай, — и по шее снова скользит мягкая рука. Перед глазами — ее счастливая улыбка.
IV
— Прими душ, — он критично осматривает ее. Джессика тяжело дышит. В голове стоит шум, а глаза заволокла алая пелена. Конечности налились свинцом. По венам течет не кровь — раскалённый металл. Джессика чувствует, как он испаряется сквозь поры и остаётся в воздухе плотной завесой. Невозможно сделать ни единого вдоха.
Один приказ, и ноги сами несут Джессику в душевую. Она благодарна мирозданию за то, что эта пытка кончилась. В голове стучит желание свернуть Килгрейву шею — но руки не слушаются ее, и даже пальцы не двигаются. В них такая усталость, ноющий вакуум; Джессика не владеет своим собственным телом.
Её тело теперь — собственность Килгрейва. Это ее новая реальность, и каждый предмет в этом номере напоминает, что происходящее — не иллюзия. Громадные окна, которые нельзя открыть. Платья в шкафу, которые она носит ежедневно. Вилки, которыми она ужинает, бокалы, из которых пьет кислое вино. Зеркала, в которые она смотрит, пока он расчёсывает ей волосы.
Об этом напоминает дверь в ванную. Когда Джессика привычным движением пытается защелкнуть замок, ее рука скользит по гладкой древесине… Замки сняты.
Ещё одно напоминание. Он может ходить где угодно и когда угодно. И спрятаться от него негде.
Немеющими пальцами она поворачивает ручки крана, пытаясь настроить температуру воды. Но, как ни крути, вода льется ледяная. Она не контролирует ничего.
Может, так и надо. Заморозить себя до смерти. Отключить сознание болевым шоком — или наоборот, разбудить его контрастом. Джессика пытается взять мыло, но оно выскальзывает из пальцев — ровно также мысли убегают из ее головы, оставляя только густой туман.
Внутри у нее как будто бы разрушается целый город. А она ничего не может сделать — ни остановить это, ни спрятаться в бункер.
Джессика скребёт по коже ногтями, оставляя на окаменелых мышцах тонкие следы. Мыла в руках всего ничего — она наобум берет какой-то шампунь и размеренно втирает его в кожу, пытаясь счистить слой пота, грязи, содрать запачканную Киллгрейвом кожу.
Если бы можно было надеть новую кожу, как свежий халат, как чистую футболку, а старую сжечь… Она хотела бы быть змеёй, чтобы уметь сбросить старую кожу, вырастить новую. Чтобы ощущения этих грязных прикосновений исчезли с тела.
Джессика массирует голову движениями настолько вялыми, что со стороны кажется, будто бы её руки не двигаются вовсе. Время течет неизмеримо медленно — а вода несётся невероятно быстро. Джессика ощущает, как капли бьют по спине, и этот стук ей приятнее каждой проведенной с Килгрейвом минуты.
Ванная комната кажется ей бункером. Целлофановая шторка — железобетонной стеной. Здесь можно побыть одной. Можно собрать мысли хотя бы немного — притвориться, что она ещё контролирует себя, свое тело, свой разум — хотя бы немного. Опуститься в эту иллюзию, нырнуть, словно в озеро.
Только озера нет. И стен тоже. Есть только ледяные струи и тонкая шторка. И мыло, от одного запаха которого её начинает тошнить.
— Джессика, дорогая! Ты там захлебнулась? — мягкое обращение не смягчает требовательный голос. Килгрейв нервничает и даже злится, а это чревато последствиями — она испробовала это на собственной шкуре. Джессика слышит шаги.
Раз.
Она пытается вдохнуть ещё немного ледяного воздуха. Пытается превратиться в ледяную статую. Уничтожить нервные окончания.
Два.
Её мышцам нет покоя. Они ноют, сжимаются под кожей, тяжело дышат, уставшие от нагрузки и скрутившиеся от холода.
Три.
Серая пена продолжает стекать с ее головы, с ее тела, и она все ещё чувствует себя грязной. Дорогая ванная, вычурный кафель, множество переключателей — а ей кажется, что она заперта в промозглом подвале.
Дверь в ванную открывается.
Их разделяет только тонкая штора. Джессика не готова к тому, что этот занавес исчезнет. Ей кажется, будто бы Килгрейв сминает металлический лист. Но он всего лишь отодвигает целлофановую шторку.
***
У Джессики идеальная кожа. Бледная, тонкая, но не прозрачная. Ничто не испортит ее красоты. Даже эти синяки — пурпурные, голубые, иногда алые. Их легко скрыть под платьем.
Килгрейв знает, что это его рук дело. Он не доволен собой. Это было… Чересчур. Но ведь эти следы остались не просто так.Это свидетельства его обращения. Иногда хорошего (это была самая безумная ночь в их отношениях, и, думая о ней, он жадно облизывает губы), иногда… Неаккуратного.
Синяк на бедре остался от падения. И теперь ей придется надеть юбку подлиннее. А он любил на ней короткие юбки.
Но сейчас Джессика — его Джессика, его фарфоровый цунами — представала перед ним в своем совершенном виде. И грубые мысли вдруг померкли. Килгрейв умеет ценить красоту, умеет ценить силу. Умеет ценить все это в ней.
Он медленно вертит вентиль крана, поднимая температуру воды. Его Джессика совсем окоченела — смотрит на него пустыми глазами. Не двигается, не шевелится, почти не дышит — пальцы запутались в черных волосах. Фарфоровая статуэтка. Она кажется такой хрупкой.
И все же такой совершенной.
— Больше никогда не задерживайся здесь так долго, — он тяжело дышит, пытаясь совладать с фейерверком чувств, вспыхнувшим в его голове. Джессика не реагирует.
Килгрейв приближается ближе. Джессика смотрит на него сверху вниз — она стоит в ванной, и положение позволяет ей. Однако она не чувствует власти.
Не чувствует и стыда.
Киллгрейв вдруг ясно ощущает, какой узкий у него костюм. Чувствует всем существом, какой болезненной бывает разлука, даже такая недолгая. Они предназначены друг другу, связаны, и каждая секунда порознь теперь –противоестественна для них.
Они — одно естество.
Он подходит ближе, мягко кладет руки на ее ребра и упирается лбом ей в ключицы. Теплая вода тут же хлещет заворот, костюм в мгновение ока становится мокрым. Только это не важно. Важно только их единение.
Он касается губами ее фарфоровой кожи. Ледяная.
— Какая ты жестокая, Джессика, — шепчет он, покрывая поцелуями каждый драгоценный сантиметр. Джессика дрожит, и эта дрожь резонирует с его собственной дрожью, его собственной жаждой. Он чувствует, как под ее кожей бушует цунами. — Ты знаешь, как для нас обоих болезненна разлука, но тянешь эти секунды.
Ты мазохистка, Джессика.
— Положи руки мне на плечи.
Он проводит руками вдоль её позвоночника, прижимает их к её лопаткам, наслаждаясь каждым изгибом, каждой деталью этого рельефа.
А она подбирается пальцами к шее, представляя, как отрывает ему голову. Как кровь хлещет по кафелю. Как она, наконец, избавляется от этих следов на коже.
Навсегда.
— Мы неразлучны, — стонет он, вставая рядом с ней в ванную. Ему жарко.
А Джессика чувствует, как все тело пробивает озноб.
V
— Улыбнись, — просит Килгрейв. И Джессика улыбается.
Значит, все в порядке.
Это их особый знак. Она улыбается — значит, слушает его. Не убегает. Он постоянно держит ее рядом, постоянно шепчет на ухо приказы. И иногда ему кажется, что его слова теряют смысл. Становятся чем-то иным. Поэтому он смотрит ей в глаза — пытается успокоиться –и просит улыбнуться ещё раз.
Она больше не хочет улыбаться. Никогда.
VI
Джессика не чувствует ни боли в руках, ни усталости, ни даже дрожи. Но ей всё кажется, что эти ощущения реальны. Ей кажется, что сейчас она должна быть на пределе усталости, однако окружающий мир твердит обратное. Она лежит в тёплой, мягкой кровати. На столе завтрак. А голос в голове повторяет, что она счастлива. Не так ли?
Её разум закован в тяжёлые металлические цепи. Ледяные, массивные — ни разорвать, ни даже сдвинуть. Впервые она почувствовала их несколько месяцев назад — вместе с лёгкой паникой.
Джессика думает о том, что тогда, в тот самый первый раз, она могла выбраться. Ей надо было приложить больше усилий. Взять себя в руки. На ранних стадиях процесс разложения ещё можно было остановить.