Джессика не могла им помочь.
VIII
Джессика сбивает пальцы о бетон. Чувствует, как мелкие частицы забиваются под ногти. Руки леденеют от морозного воздуха, пальцы теряют остатки подвижности. А потом все вокруг заливает теплая кровь — и она бежит со всех ног.
IX
Одиночество освобождения. Вот как она бы назвала это. Первое утро, которое она проводит одна. Открывает глаза и понимает, что рядом — никого. За окном гаснут последние лучи солнца. Она проспала больше полусуток — такого Килгрейв не позволял ей ни разу.
Джессика лежит, уставившись в потолок, и думает о том… Нет. Она ни о чем не думает. В голове пусто. Обрывки мыслей кое-как ползают по обломкам зданий. Что-то говорят друг другу. Осматривают руины.
Хотелось бы верить, что после всего этого в ней чудесным образом появится воля к жизни. Восстанет, как феникс из пепла.
Вокруг холодно и зябко. И у нее трясутся руки. Но никто не берёт ее пальцы, никто не целует костяшки, никто не втягивает в мокрый поцелуй, обещая согреться. И Джессика пытается насладиться этим морозом, этой зябкой свободой, ледяными цепями, мурашками, покрывающими кожу. Этот лед отрезвляет, проникает в сознание, возвращая четкость картинке. У нее почти выходит.
Джессика все ещё боится повернуть голову и увидеть рядом его лицо. Она скидывает одеяло, поднимается на ноги и идёт на поиски иного источника тепла. Любого, что не похож на человеческое тело. А может, лучше не стоит избавляться от этих мурашек?
Люди, продирающиеся сквозь руины зданий, жалуются на отсутствие света. Но ориентироваться в темноте гораздо легче — глаза ведь давно привыкли. К тому же, теперь она слышит, как люди зовут на помощь из-под завалов. И она правда хочет прийти им на выручку — но ей не хватает сил даже спичку зажечь. И руки трясутся — впервые трясутся! — так, что все валится на пол. Костяшки пальцев до сих пор болят.
Ей не хватает сил отстраниться, когда Триш обнимает ее — впервые за полгода, — но все равно чувствует, как напрягается все её тело.Её тело. И как по её коже ползут мурашки, превращаясь в острые шипы.
Ох, как бы ей хотелось, чтобы они появились раньше. Чтобы можно было пронзить Килгрейва насквозь. А потом она вдруг понимает: теперь пронзать никого не нужно. Его больше нет. И этот кошмар кончился. Можно больше не улыбаться.
— Мы ведём прямой репортаж с места событий, — тараторит диктор в ее голове. — Слово предоставляется Джессике Джонс — единственной выжившей.
Он подносит микрофон к самому её лицу. Она в ответ делает глоток. И, кажется, внутри становится тепло. Пожалуйста, пусть это тепло не уходит. Она помнит это тепло со времён их совместных вечеров — единственная гарантия, что в этот раз она не почувствует процесса.
Джессика прячется в душе, соскребая с кожи грязные разводы синяков. Кажется, испорченный слой наконец сходит. А под ним — коррозия.
***
Асфальт холодный. Просто ледяной. И крови на нем чертовски много. И Килгрейв бы даже рад сказать, что ему холодно — но, честно сказать, на самом деле ему как никогда тепло. Обжигающе жарко. Душно.
Джессика убегает, всё дальше и дальше, а у него в лёгких ни капли воздуха, чтобы позвать ее. Горло продолжает жечь, жжет вообще все внутренности. Все сильнее и сильнее.
Килгрейв пытается не задохнуться этим внезапным одиночеством. И пытается не опьянеть от этой жгучей волны любви. Эмоции сочатся из всех щелей, пачкают землю, костюм, лицо… мешаются в причудливый коктейль, ударяют в мозг адреналином.
Он как будто очнулся от долгого сна. Мягкого и теплого, приятного и безопасного. Настоящий мир падает на голову с оглушительным грохотом. Цунами прорвало свою оболочку — но от того стало ещё прекраснее.
Неделю спустя онпытается осознать ту горечь, в которую сформировалась вся его боль. Она не расстраивает его — скорее веселит. И сводит с ума. Он снова смеётся, все продолжая проигрывать в голове ту нелепую двухсекундную сцену — между ее уходом и появлением автобуса. Мгновения блаженства.
Он чувствует, что все внутри до сих пор горит. Как будто в желудке разожгли настоящий костер. И весь дым, весь смог копится на подкорке сознания.
Десять часов операции без какого-либо наркоза — интересно, ощущает ли она такую же боль? Способна ли она понять его? Возможно, она сейчас лежит на таком же столе — и кто-то сшивает ее фарфоровую кожу, возвращая цунами на место.
Килгрейв продолжает смотреть в экран телевизора, пытаясь понять, что же он делает не так. Сосредоточенное отражение смотрит ему прямо в глаза — и он приказывает самому себе стараться лучше. Приказывает вслух, и тут же слышит, как окружающие прикладывают все больше усилий в своих рутинных задачах.
Неужели, неужели всего этого было недостаточно?
Килгрейва душит эта любовь. Он не знает, куда ее деть, не знает, как дышать, когда горло сковывает жаром. Это не похоже на то, что было раньше, это новый уровень восприятия.
Она же должна понимать, что они в мире такие одни? Что никто не будет для нее лучшим партнёром? Без его контроля она просто сгорит. Да и сам он выгорит вскоре, если она не придёт на помощь.
Они взаимосвязаны. Неужели она не чувствует этого? Как режут по живому. Как ноет, беспрерывно тянет в груди.
Это и есть любовь, да? Когда дышать невозможно. Он сидит в окружении ее фотопортретов, — лучших картин на свете, — и думает о том, насколько это все неправильно. Каждое ее изображение — маленький шедевр. Эта сила в столь хрупком сосуде, эта уверенность линий, фарфоровая кожа, смоль глаз… Обугленная деревяшка, к которой только поднеси спичку.
У меня целый костер, Джессика! Иди сюда, Джессика! Я знаю, как нам согреться, Джессика! Тебе так мало целого мира, Джессика… Возьми меня с ним в придачу. Мы должны быть единым целым. Должны держаться друг за друга.
Килгрейв сцепляет руки, пытаясь представить, что на самом деле держит ее. Представляет, как она наклоняется, как от ее кожи веет льдом; представляет, как она кладет руки ему на плечи, и как ее губы касаются шеи.
Представляет и чувствует, как смог этого костра заполняет черепную коробку. Этот выхлоп должен куда-нибудь выйти — но только куда?
Мерное жужжание принтера успокаивает. Он старается не думать об их отражении, оставшемся на экране телевизора. Не думает об отдаваемых приказах.
Думает только о холодных руках, холодных поцелуях, об этих миллиметрах сильного тела, которые надо согреть своим огнем. Не думает о холодных улицах, на которых она его бросила остался. И не думает о тоске.
Джессика, вернись, Джессика. Сейчас же, Джессика.
Ты же любишь меня, Джессика? Скажи это, Джессика.И она говорит это: говорит так, что искры горят в глазах. Говорит, что…
X
Джессике не нужно внешнее удобство — ей хватило с лихвой вычурных убранств отелей и квартир, которые они с Килгрейвом… не снимали, а захватывали — иногда с жертвами. Джессика довольствуется минималистичным убранством квартиры-офиса. В небольшом шкафу — необходимые документы. В ящике — бутылки. У кровати — тумба. И диван в главной комнате.
Ей нравится пустота этой комнаты. Она закрывает глаза, откидывается на стуле и пытается думать о чем-нибудь отвлечённом. Внутри нее шумят отбойными молотками и бетономешалками строители — они всеми силами пытаются восстановить разрушенное. Работа движется очень медленно — они постоянно прерываются. Замирают, потому что землетрясение продолжается. Сначала мелкими толчками — она подавляла их этой глупой мантрой с улицами, — а теперь полноценными волнами.
И все было хорошо. Относительно хорошо. Работы шли. А потом — всего одно дело, один ресторан, одно воспоминание — и толчки вернулись. Она вот-вот возвела цокольные этажи, с трудом уложила фундамент — а он уже пошел трещинами.
Один толчок — и все приходится отстраивать заново. Она смотрит прямо ему в лицо — в это искаженное, гротескное лицо, состоящее из кривых линий, фиолетовых теней и животного голода. Но сейчас Килгрейв такой же напуганный, как и сама Джессика.