Юлиус Лётц слушал Конрада со все возрастающим интересом.
— А дальше? — спросил он. — Что сделал ты?
— Когда ты упомянул о письме, я сразу же пошел к доктору Вильду, после долгих размышлений и продолжительных поисков мы нашли дело от 1938 года. Конечно, тогда трудно было даже представить себе, какую выгоду можно еще извлечь из этих бумаг. Мы сообщили обо всем опекуну Бенедикта. Потом я со всеми имевшимися в распоряжении документами отправился в Швейцарию.
— Кристина рассказывала об этом, — сказал Юлиус Лётц.
— Швейцарские банки, — продолжал Конрад, — известны во всем мире своей солидностью и строгими правилами. Акции, которые господин Гольдман купил в 1938 году и отдал туда на хранение, были по отдельности приведены в деле. Все документы, подтверждавшие права Бенедикта на наследство, были в порядке. Мне предложили подождать. Началась проверка и изучение документов. Одна подпись не была заверена нотариально. Я еще раз поехал в Цюрих с необходимым документом. Были открыты депозиты. И тут сказалась ирония судьбы. Фирмы, акции которых приобрел господин Гольдман, в ходе войны разорились. Разрушены, закрыты, больше не существуют. Бенедикту Лётцу нечего было ждать от этого наследства, совершенно нечего. Так это было. Я ничего не утаил от Бенедикта Лётца, хотя он и друг моей жены. Даю тебе честное слово, если бы акции были еще действительны, господин Лётц получил бы все, что ему причитается. Надеюсь, ты удовлетворен. Прошу тебя рассказать о том, что ты слышал, другим членам семьи.
Конрад Гойценбах вышел из комнаты. Юлиус Лётц не сразу последовал за ним. Он чувствовал, что нужно было бы поговорить с Кристиной. Позже.
Дни шли за днями. С тех пор как Агнес рассказала нам о Кларе, с тех пор как мы убедили ее, что не считаем виноватой в смерти Клары, она стала вести себя более свободно, открыто. В отношении ко мне она тоже потеплела, и все же между нами не было прежней близости.
У забора цветущая бузина роняла нежные белые лепестки на ярко зеленеющий газон. Все вокруг нас дышало летом, теплом и радостью, все росло и зрело, будущее пока не грозило увяданием. Бенедикт любил проводить утренние часы на одеяле в саду, читая, записывая что-то, чаще всего в моем обществе. Я знала, что он читает, но когда я интересовалась его заметками, он ничего толком не объяснял.
— Просто мысли, — говорил он, — для себя.
Не всегда он был готов к разговору. Я приспосабливалась к нему иначе, чем к Конраду, не забывая и о своих личных желаниях.
Мне было ясно: самым важным для Бенедикта в рассказе Агнес было то, что Польдо Грабер оказался отцом дочери Клары Барбары. Я предполагала, что он не знал об этом, и в один прекрасный день он подтвердил мою догадку.
— Я всегда ломал голову над тем, почему она странствовала с этим Польдо Грабером, это не давало мне покоя, — сказал он неожиданно и оторвался от книги. — Мне и присниться не могло, что все объясняется так просто. Я еще раз говорил об этом с Агнес, теперь для меня почти не существует белых пятен в биографии моей матери.
— Тебе стало от этого легче? — спросила я осторожно.
— И да, и нет, — ответил Бенедикт. — Я услышал столько неожиданного. Прежде всего этот Польдо, которым следовало бы заняться.
— Для чего? — воскликнула я испуганно.
— Да, ты права, для чего? Но то, что он сообщил своей дочери, когда она достигла совершеннолетия, о ее происхождении, я считаю правильным. Почему человек должен всю свою жизнь существовать во лжи? Теперь я наконец знаю, почему она изменила свою фамилию. Она не была Вассарей.
— Что случилось с мужем Клары? Агнес тебе и об этом рассказала?
— Он не вернулся, — равнодушно ответил Бенедикт. — Он тяжело заболел и умер в концентрационном лагере.
Образ Виктора Вассарея не прояснился после рассказа Агнес, я знала лишь, что Клара не была с ним счастлива. И все же его судьба казалась мне трагичной, и я сказала об этом Бенедикту.
— Он меня не интересует, — ответил Бенедикт. — Он же не имеет никакого отношения к Барбаре. И ко мне тоже.
— Как ты думаешь, он еще успел узнать о смерти Клары?