До меня донесся голос маленькой девочки, задавшей матери вопрос, которым и я сама задавалась:
— Они нас расстреляют?
— Если бы они собирались нас убить, то уже давно бы это сделали, — ответила ее мать.
Когда мы проезжали мимо станций, охранники приказывали опускать жалюзи, потому что никто не знал, что могло произойти, если местные увидят, кто едет в этом вагоне. Несколько часов спустя мы сошли с поезда, прямо в полуночную песчаную бурю. Я не могла дышать. Вытянув перед собой руки, я поняла, что не вижу их, — столько пыли было в воздухе. И я была вынуждена в этом находиться! К тому же было очень холодно. У меня не было пальто, как и у остальных тоже.
Нас разогнали и рассадили по крытым тентами грузовикам, и мы куда-то поехали по битым дорогам. Вокруг нас продолжал виться песок и пыль, я прикрыла нос и рот рукавом платья и закрыла глаза.
Внезапно грузовик остановился, и сквозь завывание ветра донеслась перебранка каких-то мужчин. Потом машина снова тронулась и некоторое время ползла вперед, пока опять не остановилась.
Грубые руки выдернули нас из-под тента грузовика. Порывистый ветер вместе с пылью и песком превратились в настоящую безжалостно жалящую бурю. Если во время поездки мы с попутчиками предпочитали держаться особняком, то сейчас стали жаться друг к другу. Мы все вместе поднялись по каким-то ступеням навстречу тусклому желтому свету и прошли в дверь. Как только она за нами закрылась, я жадно сделала первый со времени выхода из вагона полный вдох.
Мы попытались стряхнуть грязь с лиц и одежды. Окинув нас всех беглым взглядом, я заметила, насколько грязными, измученными и напряженными мы все были.
Мы находились в каком-то административном здании. На табличке было написано: «Военный лагерь для интернированных Топаз».
Один из мальчуганов схватился за переднюю часть своего комбинезона и сказал, что хочет писать. Услышав это, другие малыши тоже начали проситься в туалет. Признаться, я и сама с трудом терпела.
Пара охранников вышла с группой прибывших обратно на улицу, в пылевую бурю, и, следуя за лучами карманных фонариков, мы добрались до общественной уборной. В ней оказались кабинки без дверей. Женщина в вязаной кофте начала плакать. Для меня после стольких лет переодевания в одной гримерной с девочками это не было проблемой, но как могли люди, управлявшие этим местом, ожидать от приличной японской женщины готовности справлять нужду на глазах у остальных людей?
Но ни у нее, ни у меня сейчас не было выбора.
Потом мы снова вышли в бурю, чтобы вернуться в административное здание.
У одного за другим сняли отпечатки пальцев, на каждого завели дело. Я попыталась флиртовать с офицером, который меня оформлял, просто, чтобы как-то разрядить ситуацию. Однако результат получился обратным.
Меня приписали к бараку 243-Д. Ко мне подошел пожилой мужчина, явно родившийся в Японии. Он поклонился в знак приветствия, и я автоматически поклонилась в ответ, как и положено, ниже, чем он. Он обратился ко мне по-японски:
— Я — твой старший по блоку.
Я поблагодарила его также, по-японски, старательно следя за верным обращением, соответствующим его возрасту и положению, хоть и плохо представляла себе, кем для меня является «старший по блоку».
Услышав мою речь, он немного нахмурился, отчего его морщины стали еще глубже.
— Ты говоришь, как белая, — заметил он, и мне было нечем ему возразить.
Потом он дал мне носовой платок, чтобы прикрыть лицо, включил фонарик и вывел меня в завывающий ужас ночи. Я не видела ничего, кроме пыли, не понимала ни где нахожусь, ни куда иду. Спустя десять минут он почти волоком поднял меня по каким-то ступеням и провел в крохотную прихожую.
— Добро пожаловать в новый дом, — прошептал он с сильным акцентом.
Потом он с неодобрением осмотрел мое платье.
— Мы найдем тебе что-нибудь удобное из одежды завтра. У нас тут много семей, так что веди себя тихо, пока идем к твоему месту.
Я сняла туфли и босиком пошла за ним по темному коридору мимо того, что напоминало отдельные комнаты для тех самых семей, о которых он говорил. Он открыл одну из дверей и взмахом руки пригласил меня внутрь. Пространство здесь было разделено натянутыми веревками, на которых висели простыни или одеяла. Там было тепло — топилась пузатая печь.
Мужчина отвернул одну из простыней и жестом подозвал меня ближе. Я увидела узкую складную кровать, подушку и два сложенных армейских одеяла. Когда я повернулась, чтобы поблагодарить его, оказалось, что он уже ушел.