Возможно, именно по причине своей неполной осуществленности Шкловский всегда нуждался в аудитории, легко принимая за таковую любого человека, желающего его слушать. Вот мой конспект одного из его монологов.
«Хорошие слова говорят после смерти. Жаль. Их нужно говорить при жизни, тогда писатели будут жить долго.
Первый признак посредственности — отсутствие умения удивляться.
Не верьте, что литература ухудшается. „В наше время глубокого упадка литературы…“ — так писали журналисты в год вхождения в литературу Достоевского. „„Казаки“ — опять лишний человек“, — писала пресса. А книга жива и сегодня и всё время впереди.
Судьба героя должна лежать на карте истории. Без этого нет большого художника.
Писать надо длинно — договаривая вещь: договаривая додумываешь. Лучше всего думать с карандашом в руках. Писать нужно много. Писарев писал до 50 листов в год. И нужно уметь зачёркивать. Нужно раз в несколько лет менять мебель в голове.
В „Гамбургском счёте“ я не касался творчества Маяковского. Оно разрушило бы мою конструкцию. Это недостаток книги: нельзя обходить трудное.
Писатель должен много знать, менять знания, понимать, что мир изменяется. Иначе будешь осознавать и себя, и мир, как та девушка, которая плакала: мамку за папку выдавали, а меня за чужого мужика.
Античный художник делал идеального человека, подражая натуре. Не так средневековый. Даже если он хорошо знал своего героя, образ создавался абстрактным, неузнаваемым.
„Степь“ Чехова. Люди гибнут оттого, что родина больше их».
Один редактор издательства «Советский писатель», рассказывал Шкловский, отверг его рукопись по той причине, что в ней «много сведений и фактов, которые даже я не знаю».
Шкловский говорил: «Я прожил долгую жизнь только потому, что никогда не читал рецензий на свои книги».
Обсуждались проблемы развития кинокомедии. Одни говорили: нужно усмешнять сценарии. Другие — повышать мастерство режиссёров. Третьи — создавать советских Чарли Чаплинов. Четвёртые — учить зрителя смеяться. Шкловский сказал: «Советской кинокомедии не будет, потому что нельзя одним фильмом рассмешить двадцать инстанций».
В Тбилиси проходила конференция, посвящённая Гегелю. На заключительном заседании выступало много ораторов — местные и приезжие, профессора и академики. И все говорили, какой Гегель великий, сколь значителен его вклад в мировую культуру. В первом ряду сидел пожилой грузин и одобрительно кивал головой. Когда заседание подошло к концу, он встал и сказал: «Вы замечательно отметили моё восьмидесятипятилетие. Такого юбилея у меня ещё не было. Только один маленький поправка: я не Гегель, Гегелия моя фамилия, и я не диалектик, а дегустатор. Остальное правильно. Большое спасибо».
В наше историческое время только провокатор мог открыто и безбоязненно говорить правду. Свободомыслие было профессиональным качеством доносчика, игравшего роль подсадной утки.
Гегель говорил: «Свободный человек совсем не завистлив. Он с радостью принимает великое». В нашем обществе столько зависти, что не нужно быть Моцартом, чтобы на тебя нашёлся десяток Сальери.
Сложился целый пласт языка, вернее янтиязыка — средства человеческого разобщения: «На нас возложено…», «Нам выпала честь…», «Нам предписано…», «Нам поручено…», «Мы выполним и перевыполним…», «Берём на себя повышенные обязательства…» и так далее.
Один поэт хвастался, что его переводили Боря Пастернак, Ося Мандельштам, Саша Межиров…
— А Нюшка тебя не переводила?
— Какая Нюшка?
— Ну Ахматова!
Нейгауз сидел рядом с Шостаковичем на концерте английского пианиста, исполнявшего произведения Шопена. Нейгауз наклонился к Шостаковичу и шепнул:
— Как ужасно играет.
Шостакович согласился:
— Да-да, прекрасно играет!
— Нет, я сказал, что он ужасно играет.
— Да-да, ужасно играет, — поддержал Шостакович.
Таких историй о Шостаковиче рассказывают много. Некоторые объясняют это беспринципностью, другие — уверенностью мастера в том, что слова, сказанные о музыке ничего не значат. Видимо, здесь много и от стеснительности, такта, нежелания огорчать собеседника возражениями.
Два советских скрипача поехали на международный конкурс. Один занял второе место, другой — сто первое. Тот, кто занял второе, убивается: