Поэт Алексей Марков родился на Ставропольщине. В начале 30-х годов там разразился голод. Заградотряды не выпускали никого из вымирающих деревень. Уже были съедены все кошки и собаки. Семья Марковых мучительно умирала. Бабушка, дедушка, мать, дети — всего тринадцать человек — спали, когда отец протопил печь и закрыл задвижку. Все тринадцать никогда не проснулись. Алексей остался жив, — отец отправил его ночевать к родне.
После XX съезда Марков написал об этом поэму. Её принял к печати «Новый мир», и Твардовский, чтобы избежать цензурных проволок, показал её Хрущёву. Тот с публикацией согласился, но попросил снять эпизод: умирающие от голода дети лежат на дороге, а коммунисты, перешагивая через них, идут в спецстоловую. Твардовский спросил: «Разве это не правда?» — «Правда, — ответил Хрущёв, но это скомпрометирует партию, и я должен буду покинуть её». — «Но ведь это значит кастрировать поэму…» Поэма напечатана не была.
В начале перестройки на встрече писателей и историков Академии общественных наук Алексей Марков рассказал; судьбе своей семьи и своей поэмы. Присутствовавшая на встрече Раиса Максимовна Горбачёва в перерыве сочувственно заговорила с поэтом, рассказав, что такая же судьба постигла некоторых членов семьи Михаила Сергеевича, и пообещала содействие в публикации. Поэму принял к печати журнал «Молодая гвардия».
Каково же было разочарование Маркова, когда в тексте напечатанной поэмы он не обнаружил эпизода со спецстоловой. Марков возмутился: «Без этого я мог опубликовать поэму ещё тридцать лет назад!» Главный редактор ему сказала: «Старик, они там сверху разрешают, а завтра всё может измениться, а отвечать придётся мне».
Кинорежиссёр Алексей Герман предположил, как Невзоров представил бы в передаче «600 секунд» роман Достоевского «Преступление и наказание»:
— Ты зачем старушку убил?
— Бабки были нужны.
Не думай.
Думаешь — не говори.
Думаешь и говоришь — не пиши.
Думаешь, говоришь и пишешь — не подписывай.
Думаешь, говоришь, пишешь и подписываешь — не удивляйся.
Некоторые советские писатели написали много больше, чем прочитали.
Философ Мераб Мамардашвили говорил: «У нас произошла антропологическая катастрофа. У истоков нашего духовного одичания обрыв цивилизованных нитей, утрата цивилизованных основ бытия. Общество в беде, и процесс может оказаться необратимым. Это внушает мне ужас. За этим стоит какой-то общий закон. Тщетно пытаюсь его найти».
Мераб Мамардашвили говорил: «Если грузинский народ выберет Гамсахурдия, я отрекусь от своего народа».
О смерти Мераба Мамардашвили, случившейся в конце 1990 года, рассказывают так. Он летел из Тбилиси в Москву. В аэропорту к нему подошли клевреты Гамсахурдия и предъявили ему обвинение в отсутствии патриотизма, выражающегося, по их убеждению, в поддержке Гамсахурдия. С Мамардашвили случился сердечный приступ, и тут же, в аэропорту, он скончался. Две недели Союз писателей Грузии молчал и выразил соболезнование, лишь получив разрешение республиканских властей.
Мировоззрение советского человека Сталин определял как диалектический и исторический материализм. По этому поводу шутили: «Чем отличается диамат от мата? Все знают мат, но делают вид, что не знают. Никто не знает диамат, но все делают вид, что знают».
Сейчас полузнание диамата заменяют наспех приобретённым полузнанием Библии.
Культурный обмен: мы им Солженицына, Ростроповича, Синявского — они нам прах Шаляпина.
В Грузии находится знаменитая палочка Чарли Чаплина. Он подарил её Калатозову.
Министр культуры СССР Губенко продолжает играть в театре. Когда в роли Бориса Годунова он произнёс: «Достиг я высшей власти…» — в зале раздался смех.
Культура по своей природе диалогична. Она ведёт вечный диалог с читателем, слушателем, зрителем. В этом диалоге художественные произведения не только рождаются, но и живут, обретают смысл и свой социальный статус. Изменения читателя ведут к изменению литературы, и не только меняется та литература, которая рождается, но и та, которая уже существует. Её содержание меняется в свете нового жизненного опыта читателей. «Свежими и нынешними очами» он прочитывает литературные тексты и находит в них иные, нежели ранее, смысл и ценность. Этот закон эстетики особенно внятно проявляет себя в переломные эпохи, когда резко меняется жизненный опыт людей. Другими словами, наше переломное время сказалось не только на социальном статусе и рейтинге литературных произведений, но и на современном состоянии литературного процесса.