– Да вот, знакомое лицо. Характерный факт, видал где-то, а не припомню. – Тимофей указал на бронзу. – Тяжело возить-то, Иван Павлович? – Ланин уколол хозяина с давно не испытываемым наслаждением и словно бальзамом умаслил душу. Такое было состояние, когда хотелось постоянно говорить резкие слова, тем самым вроде бы оправдывая свое пребывание в этой избе. И в то же время острое любопытство занимало Тимофея: он будто бы окунулся внезапно в незнаемый, давно канувший мир, в котором когда-то жили его родители. Неужели та эпоха, то взволнованное течение лет окажутся лишь редкой, для немногих, неизбежной угасающей памятью? И вот придет время, когда все страсти, огонь слов, невзгоды, борения, слезы и радость вместятся в несколько холодных слов официальной истории? Но, быть может, в этом и спасенье наше? Тухнет память, а в забвении спасенье наше? Если бы долго сохранялись палые тела деревьев, если бы вековые замшелые колоды тысячью лет слоились друг по другу, не гния, не уходя в пучину земли, не становились прахом, то не бывать бы и новым лесам, никогда не пробиться сквозь закаменелые отроги мертвых тел новым росткам. Что такое наша память? Не есть ли только игра воображения, наш сохранитель и утешитель?
…Ты помнишь, Тимофей Ильич, то утро, мартовское морозное утро пятьдесят третьего, когда ты спешил в школу в подшитых валенках с коричневыми обсоюзками, прячась от морозного жжения в собачий, расклеванный молью воротник, скрадываясь всем заморенным от долгого недоедания телом в сиротскую пальтюшонку?.. Помнишь ли то мартовское утро и свое крохотное мальчишечье счастье от звонкого, набитого морозом воздуха, от сизых печных дымов, от овеянных инеем, запудренных берез? Была ли в тебе в то утро хоть крохотная крупица горя, непонятной тоски иль близкой слезы, готовой пролиться от первого беспощадного слова? Боже мой, да был ли на свете еще второй такой же счастливый человек? Что значат горести в детстве, горячий ком картохи, заплатанные штанишки, руки в цыпках, если ты здоров, чуешь каждую жилку своего тела и ток взбудораженной крови. Если и случаются когда горести, то и развеиваются вскоре, как тихий мартовский дым. Кануло бы в пучину то утро и следующее за ним, ничем не различимое, а после бы отстоялись они в воспоминаниях, как лазоревое безмятежное детство. Но ты, однако, запомнил и это мартовское, тихое от мороза утро, и раскаленное до красноты, словно запыленное тревожное солнце… Потому что по окраинным улочкам заснеженного деревянного городка, мешаясь с пепельным дымом, тянулась похоронная музыка, рвущая сердце. В то утро умер Отец, которого поставили в твоем сердце выше отца родного, давшего тебе жизнь. У тебя было два отца – Первый и второй: Сталина ты видал лишь в тяжелых парадных рамах, усатого, осанистого, с тяжелым изучающим взглядом из-под припухлых нерусских век; другой же, в островерхом шлеме солдат, печальный, уже чувствующий свою гибель на близкой войне, постоянно висел над твоей кроватью, из года в год не меняясь, лишь тускнея лицом, словно бы уходя за маревую стену полного забытья… И вот в то утро умер Отец. В классе девчонки плакали навзрыд, и, стоя в дверях, еще полный бега и сердечного гуда, ты отчего-то вдруг тоже заплакал отчаянно, с тоской, как не плакал больше никогда. Ты оплакивал мечту, все оплакивали мечту. Умер Вечный Человек, который не должен был покидать нас, так мы свыклись с ним, значит, кончилась и мечта, которую мог воплотить лишь Вечный Человек. Ты оплакивал своего Отца искренней ребячьей слезою, которую не отдал по родному, не зная еще, что ныне кто-то по градам и весям радостно засмеется и освобожденно вздохнет. И когда ты позднее узнаешь о той радостной улыбке глубоко обиженного человека, ты задумаешься о ней с такою силой, как может погружаться лишь человек, обманувшийся в Мечте. Нет ничего проклятее пробуждения в трезвое голодное утро после сладкого сна. Повеситься впору, ей-богу.
И вдруг из угла, любовно убранного, где прежде висел мужицкий Бог, в упор глянули знакомые нерусские глаза из-под припухлых век.
– Жалеете о прошлом? – тихо спросил Тимофей пересохшим голосом.
– Жалею. Да-да, жалею. А что, нельзя? Запрещено? Наплевать, чему поклонялись? Стереть из памяти, вырубить, забыть под страхом наказания. Вы этого хотите? А я его люблю. Я его люблю. Смейтесь, хохочите. Ну! – вдруг с искренним вызовом заговорил Тяпуев, но, наверное настороженный внезапной тишиной, осекся.
– Ну что вы, Иван Павлович! Кого ведь куда клонит.
– Я не уклонист. Вы не смешивайте меня. Еще нос не дорос. Я всегда знал, чего хочу, и шел прямо. Я подлости не терплю. Вам меня, молодой человек, с пути не сбить. – Тяпуеву было неловко разговаривать сидя, он сам себе казался маленьким и невзрачным, выходило так, что его вроде бы судили, обвиняли в дурных намерениях, и потому он медленно, с усилием выпрямился за столом, точно подымая на плечах неимоверной тяжести груз, накренился над столешней на полусогнутые руки и так застыл, цедя брезгливые слова. – Я и раньше-то не любил, кто шатался. Я подлости не терплю. Всяких приспособленцев, возвращенцев и развращенцев. Я бы тех к…
– Ну простите, простите, – по-прежнему тихо, извиняющимся тоном сказал Тимофей, но тут же не смог сдержаться и с некоторым любопытством поддразнил хозяина: – Но ведь была крайность, признайтесь. Значит, и вы уклонист, а? – Он торжествующе засмеялся. – Значит, и вы были уклонистом? Прямым уклонистом.
– По крайней мере, не было такой разболтанности. Он всем воздавал. Он вашего брата держал в ежовых рукавицах. На пять минут опоздал на работу – и под суд. Если и пережимал палку когда, так единственно ради всеобщего счастья.
– А где же радость освобожденного труда? Но если бы вам воздали? Если бы вас… – Тихий извиняющийся голос, однако, звучал упреком. Но Тяпуев уже столько слыхал подобных речей, столько было просыпано впустую слов, что они казались для него блажью бездельного человека.
– Вам не понять пока. Вы не доросли до понятий, вы не можете размахнуться умом на всю страну. Кругозор не тот.
– Ну где мне, – сдерживаясь, протянул Тимофей. И тут Коля База, не стерпев более, вдруг завопил:
– А-а-а…
Все облегченно засмеялись, дурашливый нелепый крик соединил столь разных людей, и они, отъединенные от огромного мира бревенчатой стеною, долгими верстами и кромешной мглой, почувствовали тайную, тщательно скрываемую общность: всех их съедал червь тоски, скуки и обиды.
– Свободы хочу, сво-бо-ды… Дайте свободы, – канючил Коля База. – За нее, за милую, грянем. Чтоб чертям тошно.
– И верно. Хватит самоедством заниматься. Как тараканы в банке. – Бухгалтер тоже вознес над головою стопку. – Грянем по махонькой и освободимся. – Однако спор, наверное, занимал Сметанина, и он тайно злорадствовал над Тяпуевым. – Собрались культурные люди в кое-то время поговорить о культурных вещах, так давайте, черт возьми!
Тут дверь едва слышно скрипнула, поддалась в притворе, откатилась, и за общим гамом не услыхали сидельцы, как на пороге вырос Гриша Таранин. Только заметив взгляды, обращенные в его сторону, он поклонился и запоздало постучал костяшками о косяк.
– Кто тут про свободу? Дайте вам ее, дак живо ножиками перережете. Вчера сопляк в Слободе зарезал старуху за трешку.
– Он подслушивал. Он под-слу-шивал! – грозно воскликнул Сметанин. – А может, у нас заговор.
– Брось, брось трепаться, – хмуро остановил Тяпуев. – Проходи, Григорий Петрович.
– И подслушивать не надо. От вашего крика покойники встанут. У вас мода худая, Федор Степанович. Вы все над старыми людьми смеетесь. Ой, отольется.
– Старые-то люди лежат на печи да грызут кирпичи…
– Больно смешно. А я знал, что вы здесе-ка. Лежу на печи, и словно кто позвал: иди, Гриша, навести лучшего друга, ему там тоскотно одному-то. И вот собрался, и пришел.
Удивительные люди, что их держит, что их крепит друг подле друга; какие связи обручают, почти ненавистных; какая таинственная игра соединяет их? Со стороны просто странно глядеть на них, ей-богу. Тимофей слегка отодвинулся в тень простенка, само холостяцкое пиршество его не занимало, дух винный мутил ныне, но было любопытно наблюдать, как сквозь стекло, освещенное изнутри, за теми людьми, что безмолвно толклись в комнате, по-рыбьи разевали рты и были вовсе иными, раздетыми, что ли, почти нагими духовно, неприкрытыми и неприбранными; и чудилось, что можно проникнуть в их душу, самое таинственное и сокровенное. Тимофей насмешливо и угрюмовато улыбался, забыв о себе и причине, приведшей сюда. В общем-то, лишь трое вели застолье, пили и ели, по-мужицки лезли в одну сковороду, елозили в подливе, макали, мусолили щуку, обсасывая каждое перо, словно бы только эти трое и были одной общей крови и одного языка, а другие очутились из иного племени. Бухгалтер сел на любимого конька, ерничал, вил словеса, пускал пыль в глаза, смеялся над ближними, а Коле Базе и старику было приятно и лестно, что они вот вдруг угодили в такую компанию, куда не каждый вхож, а потому хихикали и заглядывали Сметанину в глаза.