После стены с апостолами, Пётр Анисимович повернул с проспекта и снова мчался по закоулкам и узким набережным каналов. Поднялся ветер навстречу; заходились волны; костлявые тени деревьев, вместе с ветром рванулись и стали оплетать, заплетать терновыми пальцами, удерживать; а из воды протягивали когти всякие Гадовы чудовища, будто Петра Анисимовича кто-то уличил в смертельном преступлении, и адские силы пришли, чтоб утащить.
Окна в домах были чёрными и смотрели пустыми глазами наружу, на улицу, но порой вспыхивал, как пощёчина, в одном, другом свет и выводил на чистую воду фальшивые видения и фантомы. И понятно становилось, что дом полон жизнью, только она затаилась на время, чтоб поиграть в свои игры – что злей всего, потому что одно дело играть в игры с другими и совсем другое с самим собой играть в игры. Для этого надо выключить свет и закрыть глаза, вместе с ушами и всеми остальными органами чувств (ощупами и ощутями).
На кладбище… да, на кладбище, потому что Петру Анисимовичу казалось, что там он сумеет сбить со следу и замести следы… (смешно). На кладбище, ветер внезапно кончился, как и должно было быть, и сквозь ажур фиолетовых40 дерев взошла, в который раз уже, Пётр Анисимович, в нашем, в вашем рассказе, в вашей рукописи Луна. Прошу заметить и разрешить в своё оправдание сказать, что Лу́ны у нас, у вас, у них, были все разными, хотя в последнем случае (кто его знает, какой будет последним), так вот в последнем случае, в этот раз, она (Луна) повторила свою предшественницу и вышла с ужасным брюхом и так низко, что казалось она уже не оторвётся от Земли и разродится вскорости ещё парочкой каких-нибудь персонажей… таких же лунно-зелёных, как сидящие на могилках (Мария Магдалина, что бы про неё ни говорили, плохое и хорошее, всё же всегда была и остаётся покровительницей чувственной любви), как сидящие на могилках лунно-зелёные влюблённые: Он и Она, Он и Она, Он и Она. Ещё, казалось – где-то пела Сольвейг.
Вы, Пётр Анисимович, никогда не видели таких лун.
Если бы эти парочки стали разыгрывать свои истории, помните, как там, на шахматной доске – сколько всего тайного, мучительного и печального можно было бы подсмотреть.
Но Петру Анисимовичу было сейчас не до чужих историй, своя занимала его с головы до ног, и он устремился туда, где вчера щёлкали защёлками, закрывая Вадимов гроб. Издалека он увидел сидящих на холмике, среди звякнувших лунной блёсткой похоронных цветов, Вадима и Ребекку… Пётр Анисимович сделал несколько шагов к ним и вдруг понял, что ни на шаг не приблизился. Пётр Анисимович остановился, чтоб прекратить наваждение, но когда снова сделал шаг, оказалось что Вадим и… Ребекка всё на том же расстоянии, а хотелось бы подойти ближе. Пётр Анисимович сделал ещё несколько безрезультатных шагов и услышал слова, которые говорили друг другу Вера, нет, не Вера, а Ребекка и Вадим.
– Я зачем-то хранила твои письма – не читала, просто хранила. Я не знаю, как это всё случилось.
Вадим что-то ответил, неразборчиво, и Пётр Анисимович сделал шаг, чтоб приблизиться, но не приблизился.
– Вот знаешь, как когда застывает всё вокруг, немеет, или лучше цепенеет всё вокруг? Всё вокруг лишается движения, изменчивости и не то чтобы замирает, а становится прозрачным и безучастным. И вдруг, в образовавшейся тишине ты слышишь, как взорвалось тысячью громов сердце, будто солнце, когда оно явилось миру, когда родилось и потянулось жадными протуберанцами, готовыми сжечь все внутренности, не оставив даже бледного пятна. Вот! – и она поймала прилетевшую к ней, такую же лунно-зелёную, как и всё вокруг, страничку и читала с неё:
«У меня внутри всё горело, я не могла унять дрожь и не унимала. Весь вечер просидела в ощущении того, что сейчас меня взорвёт изнутри, и я разлечусь на куски и повисну, как разделанное кровавое на крюке в мясной лавке мясо.
Но всякое солнце гаснет. Протуберанцы, не умея сжечь вечность, жгут самоё себя и лоно, которое их породило. Ничего не остаётся от великой мощи.
Трагедия, скажешь ты. Нет, и ни комедия, и не драма, ни водевиль, ни фарс. Это потому, что в то мгновение, когда «ничего не остаётся», рождается столько нового, что даже сосчитать невозможно, но все одинаковые, одно следующее солнце, одна следующая луна, одно следующее отчаяние, такая же следующая любовь – поэтому ни веселья, ни горя. Кто будет радоваться или горевать, получив за свой пятак пятак? Вот если за тридцать монет прославиться или быть проклятым на всю жизнь…