Сегодня вечером в кают-компании отмечался своеобразный юбилей- двухсотлетие Эры Братства Полюсов.На корабле мы прожили десять с небольшим лет. Но на Зургане со дня нашего старта прошло ровно сто лет.
В этот вечер все фарсаны, в памяти которых хранятся знания и опыт живых людей, предавались «воспоминаниям».
— На Зургане у меня остался младший брат,- сказал Лари-Ла.- А сейчас он намного старше меня: ему больше ста двадцати лет. Как все это странно! Привыкнут ли когда-нибудь астронавты к таким парадоксам?
Тари-Тау вспомнил своих родителей.Он говорил с такой задушевностью,с такой нежностью, что я невольно был тронут. Да,Вир-Виан мог бы гордиться фарсаном Тари-Тау. Это не фарсаны Сэнди-Ски и Рогус…
— А у тебя есть стихи о Зургане?- спросил его Сэнди-Ски.
— Есть. Не так давно,накануне торможения, я записал на кристалл небольшую поэму. Она так и называется — «Зургана».
Сэнди-Ски вскочил с кресла и воскликнул:
— Так чего же ты скромничаешь? Прочитай ее нам. В такой вечер ты просто обязан это сделать.
Я присоединился к просьбе Сэнди-Ски.Мне хотелось услышать поэму,созданную человеком Тари-Тау в последние дни его жизни,когда через много лет полета тоска по родной планете, любовь к ней достигли наивысшей точки. Поэма должна быть образцом зрелого вдохновения. И я не ошибся.
Тоска по родине…Кому из астронавтов она незнакома? За долгие годы полета в душе у мечтателя и поэта Тари-Тау тоска по родине росла,любовь к ней становилась почти безграничной.И эта грусть,и эта любовь в последние дни жизни Тари-Тау вылилась неудержимым потоком поэтических строк. В поэме звучала не только тоска по родной планете,но и ликующая радость грядущей встречи, когда наш корабль, обожженный лучами неведомых солнц, овеянный холодными космическими ветрами,вернется на Зургану. Это была великолепная поэма — сверкающая и чеканная, как драгоценный камень, звенящая, как бронза, таящая отблеск непостижимой красоты жизни. Не было у нее лишь конца.
— Не успел закончить…- притворно оправдывался нынешний Тари-Тау.
Бурю восторга изобразили фарсаны. А Сэнди-Ски! Этот в общем-то не очень совершенный фарсан был великолепен…
Я вернулся в каюту, сел за клавишный столик, а в ушах еще долго звучала музыка поэмы.
Странное действие оказывает она:грусть,навеянная ею,быстро прошла,а в душе осталась только радость,буйная,алая радость.Видимо,поэтому у меня сегодня, в последний вечер моей жизни, такое приподнятое,почти праздничное настроение и такие торжественные мысли о человеке.Я рад за Тари-Тау,создавшего такую поэму.Я рад и горд вообще за человека- творца величайших духовных ценностей, преобразователя природы, покорителя космических стихий.
Человек — поистине космоцентрическая фигура, величайшая святыня Вселенной. Ничто не сравнится с его красотой и величием, с его непокорной, сверкающей мыслью, необъятной и певучей, как океан, полной неукротимого стремления к безграничной власти над природой и к жизни бесконечной…
— Все,- сказал Хрусталев, перевертывая последнюю страницу рукописи. — На этом кончается дневник.
Чтение затянулось до трех часов ночи.Но друзья Хрусталева не думали о сне. Они были взволнованы только что услышанной исповедью астронавта, прилетевшего из неведомых звездных глубин и погибшего здесь, на Земле, над сибирской тайгой.
— А теперь посмотрите,- продолжал Хрусталев,- как выглядят в пламенных красках последние слова астронавта,так сказать,последние страницы дневника.
Хрусталев открыл шкатулку и повернул кристалл. Затем он погасил настольную лампу.Через несколько секунд в сумраке комнаты кристалл вспыхнул,заискрился, засверкал всеми цветами радуги. И снова Кашина и Дроздова властно захватило ощущение какой-то музыки.
Но в мелодии пылающих красок не было ничего тревожного и скорбного, как в начале дневника.Напротив,в победно танцующем цветном пламени,в торжественном ритме огненных знаков, в гармонии ликующих красок как будто слышался голос астронавта.Он,неведомый, говорил землянам о величии и безграничной ценности человека,о торжестве разума над космическими стихиями- и над ледяным безмолвием тьмы, и над огненным безумием звезд и галактик…
