Собратья по разуму! Мне грустно, невыразимо грустно, что не придется встретиться с вами. О многом хотелось бы вам сказать. И в первую очередь о человеке… Странно, раньше мне как-то не приходили в голову мысли о человеке. Но сейчас, окруженный фарсанами, этими совершеннейшими и в то же время отвратительными копиями людей, я с восторгом думаю о человеке, о его величии, о его бесконечной ценности…
Человеческий организм чрезвычайно сложно устроен. Но я согласен с кибернетиками: сложность эта не безгранична и потому организм человека в принципе поддается моделированию, а его мышление — имитации. Но только имитации. Нельзя забывать социальную природу мышления. Сознание, мышление — не только свойство высокоорганизованной материи, но и продукт общественной истории, которой нет и не может быть у фарсанов или других кибернетических машин. Кроме того, необходимо, на мой взгляд учитывать диалектику развития кибернетики. Ведь человек, создавая все более сложные кибернетические устройства, сам будет при этом усложняться, а его духовный мир — совершенствоваться и углубляться. Человек-творец, моделирующий свое подобие, всегда выше своей логически-эмоциональной копии.
Когда в душе моей проносится буря вдохновения и мозг мой становится трепещущим, светоносным источником идей и образов, могу ли я в это время сравнить себя с фарсаном?
О, нет!.. Человек — это зеркало Вселенной, его сознание — это целый океан звездного света.
Даже фарсаны Тари-Тау и Лари-Ла не заставят меня изменить свои взгляды. Фарсан Тари-Тау изумителен. Вир-Виан мог бы гордиться этой несомненной удачей. Но говорить об абсолютной адекватности живого Тари-Тау и фарсана, конечно, смешно.
Зато с каким совершенством этот фарсан читает стихи! Вот и сегодня он ошеломил меня поэмой, — по-видимому, последним и самым лучшим произведением Тари-Тау.
Сегодня вечером в кают-компании отмечался своеобразный юбилей — двухсотлетие Эры Братства Полюсов. На корабле мы прожили десять с небольшим лет. Но на Зургане со дня нашего старта прошло ровно сто лет.
В этот вечер все фарсаны, в памяти которых хранятся знания и опыт живых людей, предавались “воспоминаниям”.
— На Зургане у меня остался младший брат, — сказал Лари-Ла. — А сейчас он намного старше меня: ему больше ста двадцати лет. Как все это странно! Привыкнут ли когда-нибудь астронавты к таким парадоксам?
Тари-Тау вспомнил своих родителей. Он говорил с такой задушевностью, с такой нежностью, что я невольно был тронут. Да, Вир-Виан мог бы гордиться фарсаном Тари-Тау. Это не фарсаны Сэнди-Ски и Рогус…
— А у тебя есть стихи о Зургане? — спросил его Сэнди-Ски.
— Есть. Не так давно, накануне торможения, я записал на кристалл небольшую поэму. Она так и называется — “Зургана”.
Сэнди-Ски вскочил с кресла и воскликнул:
— Так чего же ты скромничаешь? Прочитай ее нам. В такой вечер ты просто обязан это сделать.
Я присоединился к просьбе Сэнди-Ски. Мне хотелось услышать поэму, созданную человеком Тари-Тау в последние дни его жизни, когда через много лет полета тоска по родной планете, любовь к ней достигли наивысшей точки. Поэма должна быть образцом зрелого вдохновения. И я не ошибся.
Тоска по родине… Кому из астронавтов она незнакома? За долгие годы полета в душе у мечтателя и поэта Тари-Тау тоска по родине росла, любовь к ней становилась почти безграничной. И эта грусть, и эта любовь в последние дни жизни Тари-Тау вылилась неудержимым потоком поэтических строк. В поэме звучала не только тоска по родной планете, но и ликующая радость грядущей встречи, когда наш корабль, обожженный лучами неведомых солнц, овеянный холодными космическими ветрами, вернется на Зургану. Это была великолепная поэма — сверкающая и чеканная, как драгоценный камень, звенящая, как бронза, таящая отблеск непостижимой красоты жизни. Не было у нее лишь конца.
— Не успел закончить… — притворно оправдывался нынешний Тари-Тау.
Бурю восторга изобразили фарсаны. А Сэнди-Ски! Этот в общем-то не очень совершенный фарсан был великолепен…
Я вернулся в каюту, сел за клавишный столик, а в ушах еще долго звучала музыка поэмы.
Странное действие оказывает она: грусть, навеянная ею, быстро прошла, а в душе осталась только радость, буйная, алая радость. Видимо, поэтому у меня сегодня, в последний вечер моей жизни, такое приподнятое, почти праздничное настроение и такие торжественные мысли о человеке. Я рад за Тари-Тау, создавшего такую поэму. Я рад и горд вообще за человека — творца величайших духовных ценностей, преобразователя природы, покорителя космических стихий.
Человек — поистине космоцентрическая фигура, величайшая святыня Вселенной. Ничто не сравнится с его красотой и величием, с его непокорной, сверкающей мыслью, необъятной и певучей, как океан, полной неукротимого стремления к безграничной власти над природой и к жизни бесконечной…
— Все, — сказал Хрусталев, перевертывая последнюю страницу рукописи. — На этом кончается дневник.
Чтение затянулось до трех часов ночи. Но друзья Хрусталева не думали о сне. Они были взволнованы только что услышанной исповедью астронавта, прилетевшего из неведомых звездных глубин и погибшего здесь, на Земле, над сибирской тайгой.
— А теперь посмотрите, — продолжал Хрусталев, — как выглядят в пламенных красках последние слова астронавта, так сказать, последние страницы дневника.
Хрусталев открыл шкатулку и повернул кристалл. Затем он погасил настольную лампу. Через несколько секунд в сумраке комнаты кристалл вспыхнул, заискрился, засверкал всеми цветами радуги. И снова Кашина и Дроздова властно захватило ощущение какой-то музыки.
Но в мелодии пылающих красок не было ничего тревожного и скорбного, как в начале дневника. Напротив, в победно танцующем цветном пламени, в торжественном ритме огненных знаков, в гармонии ликующих красок как будто слышался голос астронавта. Он, неведомый, говорил землянам о величии и безграничной ценности человека, о торжестве разума над космическими стихиями — и над ледяным безмолвием тьмы, и над огненным безумием звезд и галактик…
Второе пришествие
Сомнения
Еще никогда мировая пресса не была в такой растерянности. Снова и на этот раз надолго исчез всемогущий Незнакомец, объявивший себя мессией, спасителем человечества. В некоторых газетах опять замелькали вопрошающие заголовки: “Кто же он? Бог?”
Христиане поговаривали о том, что не признанный и оскорбленный учеными Бог покинул землю. Ученые тоже были смущены: странный человек, назвавшийся Иисусом Христом, буквально сбежал с их последнего симпозиума.
Тем временем виновник переполоха, желая избавиться от унизительной и бессмысленной слежки со стороны агентов ЦРУ, напавших на его след, покинул Соединенные Штаты и укрылся в горах Центральной Америки, в недоступном для людей убежище. Это была живописнейшая горная впадина, окруженная отвесными скалами, небольшая долина, поросшая травой и кустарником, который особенно густо кудрявился по берегам студеной и шумной речки.
Красота окружающего ландшафта, первозданного и не затоптанного людьми, на миг заворожила Незнакомца. Но только на миг. Снова с неожиданной силой завладели им мучительные сомнения и переживания. Что делать? Еще раз выйти к народу в облике Иисуса Христа, в роли всеблагого и всемогущего Бога? Или?..
Незнакомец поежился: за этим “или” открывалась неприятная перспектива научной Голгофы, унизительного рационалистического распятия. Ученые… От одного этого слова Незнакомцу становилось не по себе. Ученые все ближе подбирались к тайне, все успешнее срывали с него иррациональные покровы.
Два дня Незнакомец находился в смятении и нерешительности. Наконец решил узнать, что делается в мире? Для этого он мог бы воспользоваться своим божественным всемогуществом. Но Незнакомец изрядно пресытился своей царственной, даже чуточку пугающей его самого властью над силами природы. Он хотел обойтись сейчас обыкновенными, человеческими средствами. Газет здесь, к сожалению, не было. Телевизор? Незнакомец терпеть не мог это дьявольское, опустошающее душу изобретение. Но иной связи с миром сейчас нет.