Несколько увлекающийся Иисус, конечно, преувеличивал, хотя не очень сильно. Прогрессивные журналисты, как заметил он, также уловили глубинную сущность фильма и высоко оценили ее.
С пессимистической концовкой фильма Иисус не был согласен. Даже эта страна не совсем безнадежна, если в ней есть такие люди, как создатели фильма, испытывающие духовные тревоги и нравственные страдания.
Приключения в заокеанской стране и фильм на многое открыли Иисусу глаза. Он вспомнил основные вехи своего взросления: Саврасов (об ученых Иисус думал сейчас почти без антипатии), Луиджи Мелини, фильм — и понял, что его миссия в сущности глубоко бессмысленна и смешна. Человечество и без него справится со своими тревогами и заботами. Он лишь сбил с толку людей, особенно верующих, да и сам запутался. Нелепую историю со вторым пришествием надо как-то достойно закончить.
Но как? Согласиться с учеными, что он… феномен? Но это же нелепо! Иисус уверен в двойственности, почти противоречивости своей сущности. Он — человек, созданный из материи, ему отмерен лишь один миг из вечности. И в то же время он — сама вечность. Он — Бог.
Иисус чувствовал, что в его раздумья о Боге вкрадывалось что-то новое. В художественно образном мышлении Иисуса под Богом все чаще рисовалась не прежняя мистическая, потусторонняя сущность, а сама природа, как единственная причина самой себя, как нечто похожее на безграничную и вечную субстанцию Спинозы. Но пантеистические и даже материалистические прозрения были весьма смутными и кратковременными. Многого Иисус не понимал.
Но он ясно понимал и остро предчувствовал то, что наполняло душу печалью: его земное вещественное подходит к концу. Как, каким образом осуществится переход в иной мир, он не знал.
Голгофа
А сейчас Иисус сидит в недоступном для смертных убежище — глубокой горной впадине в ожидании манящего и жутковатого перехода. Иногда подходил к пенистому потоку. Шум и грохот скачущей по камням воды немного отвлекал от тревожных дум. Потом возвращался на прежнее место, садился на камень перед кострищем и бесцельно шевелил палкой давно потухшие угли.
Все чаще стала подкрадываться юркая и скользкая мысль: с божественной трансценденцией, видимо, что-то далеко не так. Но она же есть! — восклицал Иисус. Именно сейчас зовы ее, ранее невнятные и смутные, становились все более четкими и настойчивыми. Однако у Иисуса почему-то не возникало желания заглянуть за черную завесу. Там, чувствовал он, таится для него как для Бога какая-то опасность.
Вечером, в сгустившейся тьме, у Иисуса уже не хватало сил бороться с наваждением, с таинственной властной силой. Более того, его охватило вдруг жгучее любопытство, неодолимое желание хоть краем глаза заглянуть в тот мир, откуда он пришел.
И настал момент — желанный и пугающий. Окружающий мир земной померк, он просто для Иисуса перестал существовать. Его обступила густая тьма — небытие. В тот же миг будто разряд молнии выхватил из черных глубин небытия какую-то ослепительную картину. Что это? Божественная трансценденция? Иисус не успел ничего разобрать, ибо картина тотчас погасла, как в тот раз в чикагской гостинице.
Неудача… Зов потустороннего, заманчиво таинственного мира снова оказался бесплодным.
Но нет! Снова разряд молнии, завеса внезапно разорвалась, и перед Иисусом распахнулся сверкающий неземной мир… Божественная трансценденция!
Иисус засомневался: она ли это? Слишком непохожа открывшаяся картина на потусторонний, идеальный бесплотный мир. Слишком все здесь конкретно и вещественно! Вскоре Иисус забыл и о своих сомнениях, и о божественной трансценденции — настолько он был ошеломлен, буквально захвачен и потрясен проносившимся внизу зрелищем.
Чем-то давно забытым и родным повеяло на Иисуса, когда увидел под собой изумительно благоустроенную и в то же время как будто нетронутую, первозданную планету. Как герой сказки, он парил над зелеными лугами, хрустально чистыми озерами и шумящими лесами. Видел внизу города, точно сотканные фантазией сновидения — светящиеся и многоцветные, как радуга, ювелирно отчеканенные из гранита и мрамора. Вот один город, как пушинка одуванчика, подхваченная ветром, сорвался с места и переплыл в другой климатический пояс планеты. Горожане, видимо, пожелали переменить природную обстановку.
Но не города, скачущие по зеленой планете наподобие кузнечиков поразили Иисуса. Его поразили люди. Внешне неотличимые от землян, они властвовали над законами природы, как Боги, как сам Иисус. Они свободно ходили по водам, летали по воздуху, а потом, сбросив бремя невесомости, упругим шагом хорошо натренированных ног шагали по земле. Все они, кроме детей, могли творить чудеса, делать с окружающим миром все, что пожелают.
Иисус, как невидимый соглядатай, поднимался все выше и скоро поравнялся с летающей круглой платформой. Взглянул на нее сверху и сразу понял, что это парящая в воздухе зеленая лужайка. На ней ребятишки играли в игру, похожую на футбол. Внезапно из самых затаенных уголков его души всплыло воспоминание, от которого у Иисуса чуть не брызнули слезы и защемило в груди. Он сам, Иисус, когда-то был мальчуганом, гоняющим мяч на травянистой зеленой лужайке! Рой смутных видений и воспоминаний, теряющихся в далеком золоте детства, всколыхнул глубины его существа. Он жил когда-то здесь! И жизнь его была исполнена счастья и великого смысла. Он твердым и упругим шагом ходил по водам, затем вот так же плавал по воздуху и дружески улыбался звездам… Ибо все они и их планеты были доступны ему!
Ветер продолжал насвистывать в ушах свою простенькую песенку полетов и странствий. И вновь раскрывались внизу озаренные поющие дали. Но вот Иисус круто взмыл вверх. Там, над облаками, висело нечто похожее на гигантский мыльный пузырь. К этому нечто подлетал Иисус и скоро вблизи увидел исполинскую сиреневую сферу. “Лаборатория космических связей”, — почему-то всплыло в сознании. На самом верху сферы шевелились щупальца и вращались решетчатые антенны — глаза и уши лаборатории.
Иисус подлетел, а затем словно просочился сквозь сиреневые мерцающие стенки и очутился в лаборатории. Появилось странное ощущение: он был и не был здесь, чувствовал себя бесплотным духом, втиснутым в плоскость туманного обруча. Десятки таких же обручей (вероятно, экранов, отметил Иисус) неподвижно и без видимых подпорок висели над полом. Перед ними — сидения и выступающие из пола полукруглые, в виде подковы, пульты. Тоже однако необычные пульты, сделанные не из вещества, а будто из струистого света.
В лаборатории, просачиваясь сквозь мерцающие стенки, стали появляться люди. Иначе их не назовешь — настолько разумные обитатели планеты похожи на землян. На миг кольнула мысль: он сам когда-то был таким же сотрудником лаборатории. Воспоминание об этом, как слабая искорка, затеплилось и потухло.
Сотрудники уселись перед своими экранами и пультами. Все однако смотрели не на экраны, а на середину зала, где расположился самый старший по положению и ученому званию. Да и по возрасту: Иисус видел на его добродушном лице глубокие морщинки и серебряные пряди в волосах. Перед экраном, в котором бесплотной тенью томился Иисус, сидел чем-то недовольный молодой ученый. Иисус совсем близко видел его серьезный и строгий профиль.
Говорили на каком-то знакомом, но давно забытом языке. Сначала Иисус не разбирал ни слова. Затем знание языка, как изображение на фотобумаге, проявлялось все более отчетливо, словно выплывало из глубин подсознания. Вскоре стал понимать отдельные слова, потом обрывки фраз.
— …Пропал, — услышал Иисус голос старшего ученого. Его седые брови хмурились. — Наш лучший разведчик… цивилизаций… далеких… Пропал бесследно.
— Не совсем бесследно, — с достоинством возразил тот самый молодой ученый с четким и строгим профилем, который сидел около экрана Иисуса. Кивнув головой в сторону пульта, добавил: — Мой космоуниверсал беспрерывно нащупывает.
— А результаты?
— Говорить пока рано. Анализаторы показывают, — снова кивок в сторону пульта, — что это нащупывание наш разведчик воспринимает пока как воспоминания своих предшествующих почти тысячелетней давности существований, которых у него фактически не было.