— Послушайте, значит, вы не сдрейфили? — обрадовался Соколовский. — Ну, слава богу! А я боялся, что вы плюнете и махнете домой. Самое главное — не приходить в отчаяние. Мы это вытянем. В конце концов это в наших силах.
— Нужно вытянуть, — сказал Муравьев.
Пошли обедать. Соколовский продолжал говорить о работе, жаловался на то, что старый мартен с допотопными печами дает съем стали больше, чем он на своих новых печах.
— Понимаете, — говорил он, — у них печи скорее похожи на кухонные плиты, чем на настоящий мартен в нашем понимании: завалочной машины нету, детали висят на проволочках, печки заштопаны на живую нитку. Но они знают свои печи. У них там есть такой сталевар Шандорин, так он говорит: «Мне трудней яичницу зажарить, если жены дома нет, чем сталь сварить». Хвастается, конечно, подлец, но хвастается так, что похоже на правду.
Они сели за столик, заказали обед. В окно видна была широкая улица Ленина с узкой замощенной серединой и асфальтовыми тротуарами, отделенными от мостовой полосами песка, потемневшего от копоти. Старые ивы, оплывшие от жары, росли вдоль улицы. Несколько усталых овец лежали на песке в тени деревьев. Прокатил, подпрыгивая на мостовой, маленький автобус, и из-под колес его брызнули во все стороны невесть откуда взявшиеся куры и поросенок.
В столовую вошел высокий человек с плоским и широким телом. Он сурово поклонился Соколовскому, мельком взглянул на Муравьева и сел неподалеку от них, сказав подавальщице:
— Делай, Нюра, в два счета.
— Это Шандорин, — шепнул Соколовский Муравьеву.
Когда Нюра принесла обед, Шандорин мрачно проглотил суп, потом придвинул тарелку со вторым, ковырнул вилкой и закричал подавальщице:
— Ты мне кусок зажаренной сковороды принесла, а не ростбиф. Разве это ростбиф?
— Ростбиф, — робко сказала Нюра.
— Я Турнаевой покажу этот ростбиф, она объяснит, что это такое.
— Давайте я шницель принесу, — сказала Нюра.
— Чего вы скандалите, Степан Петрович? — спросил Соколовский. — Пищеварение шалит? Нюра, давай мне этот ростбиф.
— Ничего вы этим, Иван Иванович, не доказываете, — сказал Шандорин, усмехаясь. — Вы мне лучше в цеху докажите.
— Докажу, что вы думаете, — произнес Соколовский, не повышая голоса. — Настанет время.
Шандорин внимательно посмотрел на Муравьева и промолчал. Нюра принесла ему тарелку со шницелем. Шандорин снова ковырнул вилкой и, покачав головой, сказал:
— Дом продал, ворота купил. — Потом добавил Соколовскому: — Боюсь, не докажете, Иван Иванович. Вы нажмете, а я еще больше нажму. Дело длинное.
— Бог в помощь! — сказал Соколовский.
Шандорин быстро съел второе, залпом выпил из стакана клюквенный кисель и ушел.
Соколовский вздохнул, проводил его взглядом и сказал Муравьеву:
— Мечта моей жизни — салазки загнуть этому длинному черту.
— А кто такая Турнаева? — спросил Муравьев.
— О, это женщина, скажу я вам! Золовка нашей знаменитой Катеньки Севастьяновой, — может быть, слышали? Жена начальника железопрокатного цеха. За свою энергию получила «Знак Почета». С ней-то вы встретитесь.
ГЛАВА III
Оформление заняло немного времени, так как Муравьева ждали на заводе, и в тот же день, после обеда, еще до того, как вышел официальный приказ о зачислении его на должность заместителя начальника цеха, он приступил к работе.
С «Серпа и молота» Муравьев уволился недавно и, поглощенный семейными неприятностями, не успел соскучиться по работе. Однако, прогулявшись с Соколовским по заводу, ознакомившись с цехом, он почувствовал себя как человек, который после долгой болезни может наконец взяться за привычные обязанности.
Ему был приятен сейчас и грохот мостового крана над головой, и гул форсунок в мартеновских печах, и сладковатый запах серы. Он ходил по завалочной площадке, присматривался к печам, к обслуживающему персоналу. Эти люди в грубой, но удобной одежде, в широкополых шляпах и кепках с приделанными к ним синими очками; эти печи, наполненные неистовым пламенем, ощущаемым с предельной ясностью за кирпичными стенками; эти запахи, звуки и краски мартеновского цеха вызывали в нем то особое производственное возбуждение, которое можно сравнить с вдохновением. Муравьев видел немало недостатков в цехе, но сейчас они не пугали его.
Рабочие и сталевары на завалочной площадке уже знали, что этот высокий и молодой, с прямыми плечами и узким лицом, на котором сильно выдавались надбровные дуги, — их новый начальник. Новости по заводу распространяются быстро. С ним здоровались, когда он подходил, внимательно приглядывались, определяя, что он за человек. Муравьев по привычке морщил лоб, отчего казался необщительным, молча отвечал на поклоны, ни о чем не спрашивал и не давал никаких указаний. Он пока что только наблюдал порядки, заведенные до него, и не хотел вмешиваться, не узнав как следует, что к чему. И сталевары, если и заговаривали с ним, то говорили не о деле, а о чем-нибудь постороннем, — например, о погоде, или о городе, или об истории завода, точно так же, как до этого говорили с ним и главный инженер и Соколовский. Но теперь это Муравьеву нравилось.