– Это называется тоска по дому. Сэр.
Тот промолчал, а Кид продолжал:
– Мы были детьми, когда поступили на службу, не попрощались с близкими, и эти 7 с лишним лет ни разу не чувствовали земли под ногами. Мы лишь хотели рассказать людям, нам небезразличным, что случилось, снова вдохнуть родной воздух, а потом вернуться. Мы не сопротивлялись при захвате, не прятались – солдаты могут это подтвердить. Это все, в чем мы провинились, сэр. Вам решать, как с нами обойтись, но правда вам известна.
Я был восхищен. Командир подумал, посмотрел на нас и вдруг улыбнулся. Кид незаметно выдохнул.
– Ну что же ты не спросил? – командир подошел к нему и по-отцовски приобнял за плечи. – Ты служил мне верой и правдой эти годы, я бы тебя отпустил.
– Значит, вы нас прощаете?
– Прощаю.
– Нас обоих?
Я мысленно расцеловал Киду руки.
– Обоих, – состроив презрительную гримасу, сквозь зубы процедил тот.
– Благодарю вас, сэр. Вы – наимилосерднейший из людей.
Командир принял эту лесть, но тут же посуровел:
– Но! Ваш проступок слишком серьезен, чтобы забыть про него после нескольких красиво сказанных слов.
Меня его слова совершенно не тронули – во-первых, я был по уши наполнен чистым ромом, а во-вторых, ну чем еще он может меня удивить? За те годы, что я провел там, я абсолютно заматерел. А вот мой красноречивый друг невольно приобрел серовато-белый цвет парусины. Он с самого начала, пронюхав, как гончая, любовь командира к ползанию у него в ногах, вел себя как примерный пай-мальчик, и моей невозмутимостью в этой отрасли не отличался. Тем не менее, он покорно склонил голову и произнес:
– Да, сэр. Вы правы.
– Иди, – кивнул он мне. – А вы, рядовой, останьтесь на пару минут.
Я вышел и вылил на себя ведро забортной воды, дабы тут же не свалиться. Через какое-то время вышел и Кид, такого цвета, что за описание его я не берусь. Я тронул его за плечо и живо спросил, что он сказал. Он, вздрогнув и резко отняв руку, зло пробормотал:
– Ничего.
Нам назначили три недели губы и, по истечению срока, в мой горячо любимый четверг, 50 раз пройтись кошачьими хвостиками по спинам. Могло быть и хуже. В тот день мы покинули Маяк.
Можете называть меня подонком, мерзавцем, эгоистом или словом, которое не вырвется только у благовоспитанной леди, но мне было легче, что в этот раз хоть мой лучший друг был рядом. В нашей корабельной кутузке я, мрачно усмехнувшись, сказал:
– Так и живем. Как тебе?
Он молчал.
– Спасибо, что не забыл про меня, братишка. Если бы не ты, я бы был уже мертв.
Он продолжал угрюмо молчать. Я не стал до него лезть и оставил его в покое.
– Да убей ты меня уже, Господи, – сквозь стиснутые зубы проговорил я. Командир обернулся и, нагнувшись, вполголоса произнес, так, чтобы окружившие нас матросы ничего не услышали.
– Я бы с радостью, да вот только где еще я найду две такие охотно работящие ручки, а? Перестаньте жаловаться и вставайте, – уже во всеуслышание приказал он, выпрямляясь и презрительно протягивая руку. Я остановил свои попытки подняться, ненавидя себя за слабость, и смерил его полным ненависти взглядом. Он пожал плечами и, отвернувшись, сказал:
– Худо, если матрос плохой гребец…
– … но много хуже, если капитан подлец, – подхватил я и с вызовом поднял бровь. – К тому же гребу я хорошо. Выкинь меня за борт со шлюпкой и я тебе это продемонстрирую.
Командир посмотрел на меня насмешливым взглядом и произнес:
– Как-нибудь в следующий раз. А теперь вставай – шквал вечером поднимется, ты мне понадобишься.
С этими словами он степенно ушел в каюту. Я сдался и сел. Живые. Как будто он правда точно знал, сколько мы можем выдержать. Смеяться или плакать, даже не знаю. Не сегодня так завтра он убьет меня. Я тихо застонал.
И вот тогда-то я спился. Ну, что тут рассказывать? Просто мне осточертела жизнь и я, в то же время слишком любя ее, чтобы утопиться самому, взялся за бутылку, чтобы в ней утопить боль. Разбавленный ром сменил на неразбавленный. Ясен пень, мне это просто так с рук не сошло. Я плохо помню тот период моей жизни, но мне запомнился один случай.
Я, со стоном и трескающейся от боли головой, проснулся в кубрике, куда накануне меня волоком притащили матросы. Со мной там был один темноволосый крепенький матрос по имени Питт. Он сидел на соседней люле и занимался сухой стиркой.
– Проснулся, дельфин?
Я, слезая с койки, недоуменно промычал что-то.
– О, слышал бы ты себя, ты нам такую веселуху задал! Никогда не забудем.
– А что я говорил? – насторожился я.
– Ты начал проклинать командира, называть его конченым ублюдком и прочими нехорошими словами…