– Да ты, парень, не промах!
С тех пор это лестное имя “Не Промах” осталось за ним. Понятно, что его записали в стрелковую команду.
Моя же военморская жизнь началась немного по-другому.
Все были в кают-компании – ужинали. Я был на вахте, когда до моих ушей донесся крик командира, как всегда немного более громкий, чем все остальное.
– Поди, принеси мне трубку и табак из каюты, Жак, да поживей!
Я не придал этому значение. Послышались шаги, и на палубу вышел Жак – долговязый матрос с вечно хмуро наморщенным лбом. Он перешел шкафут и вошел в командирскую каюту. Через пару секунд дверь снова открылась, но вид матроса чем-то насторожил меня и я невольно посмотрел на него. Жак был занят запихиванием командирских денег в карман. Почувствовав мой взгляд на себе, он криво улыбнулся. Деловито засунув большие пальцы за пояс, сказал:
– Как дела, брат мой матрос?
– Ночного колпака захотелось, Жак? – с усмешкой спросил я, забухтовывая фал грота. Он помрачнел.
– Сколько тебе дать, чтобы ты держал свою пасть закрытой?
– Оставь деньги себе, на что они мне? – презрительно ответил я. – Все равно мне отсюда на землю не сойти, а тут мне вроде как все бесплатно дается. Ну а насчет моей пасти можешь не переживать, я предпочитаю помалкивать. Теперь советую тебе поторопиться – он и так не ангел, а твоя задержка и вовсе его взбесит.
Он поджал губы и покивал головой.
– Справедливо.
– Проваливай отсюда и оставь брата своего матроса с его закрытой пастью наедине, пока она таковой остается.
Как вы понимаете, я был не в духе тогда. Жак поторопился послушаться и бегом помчался назад в кают-компанию.
На следующий день, только мы встали и принялись за работу, как проклятущая каюта со стуком распахнулась и проклятущий командир громко провозгласил:
– На корабле завелся вор.
Как по команде все замерли. Я стоял к юту спиной, но чувствовал взгляд, которым он обвел палубу.
– Кто это сделал?
Все молчали. Не получив ответа, он что-то сказал нашему дракону и показал на меня. Все внимание обратилось ко мне, кровь отхлынула у меня от лица. Страшная догадка о том, что со мной сделают за воровство, мелькнула в голове.
– Нет, – прошептал я, бросаясь к нему. – Нет! Я не – да пусти ж ты меня! – я не виновен!
Я знал, что если я сейчас бухнусь перед ним на колени, то ублажу его самолюбие и он, скорее всего, отменит приговор. Страх подкосил ноги, но гордость дала мне приказ стоять ровно, пока я могу.
– Неужели? – спросил он, оборачиваясь. – Кто же тогда виноват? Ты был там тогда, ты должен был видеть.
Я бросил взгляд за его спину, где стоял Жак. Он стоял, не моргая, бледнее смерти. Я раскрыл было рот, чтобы выдать его, но запнулся.
– Я… не знаю, я никого не видел… Должно быть, я отошел на бак, было темно…
– Когда я обвинил тебя во лжи, спрашивая твой возраст, я был неправ, – нетерпеливо перебил он. – Потому что лжешь ты отвратительно. Говори имя, если ты не виновен.
Я опустил взгляд.
– Я не знаю, не разглядел.
– Сэр! – рявкнул он.
– Сэр, – покорно повторил я.
– Даю тебе последний шанс, Дюк. Или ты говоришь имя виновного, или этим именем будет твое.
В голове я произнес эти проклятые три буквы раз сто, из них пятьдесят собирался произнести вслух. Я снова взглянул на Жака. Он, думая, что я подчинюсь, смиренно ждал своего приговора из моих уст. В глазах щипало от детских слез бессильной ярости, но я сдержал их. Вцепившись рукой в планширь так, что побелели костяшки пальцев, я вздохнул и тихо, сквозь зубы, сказал:
– Я не знаю.
На мгновение губы командира исказились страшной ухмылкой, в глазах мелькнул недобрый огонек.
– Так вот ты каков, щенок…
Отвернувшись от меня, он торжественно прокричал:
– Вы сами видели, я сделал все, что мог, чтобы справедливость восторжествовала. Быть может, я сделал даже больше. Не может быть такого, чтобы командирские деньги исчезли сами по себе. Верно, Дюк? – он выразительно посмотрел на меня.
– Да, сэр, – сомневаюсь, что он, или кто-либо другой услышал меня, но его это вполне удовлетворило.
– Верно, рядовой Кид? – он внезапно повернулся к моему другу. Краем глаза я заметил, что тот неуверенно кивнул, бросив испуганный взгляд на меня.
– Возвращаемся к работе.
День, когда я повзрослел. Последующие годы проходили так же. Работа была мне не в тягость, может, даже в радость, но одно оставалось неизменным.
Четверг. Каждая буква этого страшного слова морально, духовно, а то и физически, убивает меня. Кто не знает, четверг на флоте – день для экзекуций. Я абсолютно уверен, что все катастрофы происходят исключительно в этот день, и никто меня в этом не переубедит. В среду половина матросов и столько же солдат натурально сходили с ума. Ну а потом хоть ветер не дуй, солнце не свети, вахтенный не спи, а на “Буре” настал четверг! За что, говорить не буду – вам неинтересно, а мне неприятно, но суть в том, что если тот учитель из моего счастливого детства переживал, что мы, из-за своего бродяжничества, были “недосеченными”, то на мой счет он мог быть спокоен. Однажды меня это довело.