За ужином, обсуждая с Муравскими разные разности (в том числе и новости от вас), выпил за разговорами, после длинного пешеходного дня, три литра зеленого чая. Не позеленеть бы. Вот такие дела.
Не скучайте и не волнуйтесь за меня; сами там повнимательнее. Как Ириса? Нянчится с Мальком?
Всем привет!»
5
Долго летела птица Симург, вот уже семь рек промелькнули внизу, и достигла она наконец высоченной горы, где никогда доселе не случалось бывать ни одной птице…
(Хорасанская сказка)
Я не углубляюсь особо в детали чисто научных аспектов поиска ястребиного орла и изучения хищных птиц в целом. На самом же деле их много, и сводятся они к целому ряду важных научных проблем.
Во–первых, вид сам по себе. Новая птица в фауне (а вид включается в список только если найдено жилое гнездо) ― это факт, который нельзя игнорировать ни с теоретических, ни с практических позиций. Есть целая наука ― зоогеография, занимающаяся именно анализом распространения животных, а уж о практических проблемах охраны птиц и природы в целом и говорить не приходится. Они настолько разнообразны и пугающе злободневны, что являются, по существу, определяющей приметой нашего времени.
Во–вторых, на краю ареала, в экстремальных или необычных для себя условиях, каждый вид предоставляет экологу особо ценную возможность узнать о нем что‑то новое, еще не известное науке.
В–третьих, в силу чисто биологических причин, хищные птицы имеют колоссальное значение в жизни природных сообществ, и, изучая их, вы можете многое понять о жизни и взаимосвязях гораздо более широкого разнообразия соседствующих с ними существ. И так далее.
Поэтому, хотя речь и не идет о каком‑то сногсшибательном открытии или особо загадочной находке, не надо, однако, и думать, что решение начать поиски этого вида имело под собой чисто эмоциональную подоплеку, вовсе нет. Стремление найти эту птицу никогда не превращалось у меня в ма–нию, хотя всегда было шире собственно научного интереса, являясь неким фоном, подсвечивающим и орнитологические изыскания в поле, и вживание в природу, историю и культуру региона, и работу над собой.
Я вновь и вновь возвращался в Туркмению, обследуя в Западном Копетдаге район за районом. Утешительные результаты были, но мало. Не было главного ― гнезда с яйцами или нелетающими птенцами, которое позволило бы формально включить ястребиного орла в список фауны СССР для законодательной охраны этой птицы и изучить биологию вида на северной границе ареала. Продвигались мои поиски при этом не так быстро и не с такой легкостью, как хотелось бы.
ПТИЦЫ и ОВЦЫ
Все мы ― суть создания одного Творца. И разве допустит он, справедливый и великодушный, чтобы одно существо обижало другое?
(Хорасанская сказка)
«22 ноября. Здорово, Маркыч! Как сам?
…Обязательная деталь любого ландшафта в долине Сумбара ― следы овец и коз. Везде. Старые, новые, одни поверх других. Почва глинистая, во влажную погоду следы эти пропечатываются четко, как в пластилин, а потом, когда все высыхает, они затвердевают и остаются в таком «забетонированном» виде на многие месяцы.
Перевыпас здесь ― ужасный бич, причина многих бед, но проблема эта просто не решается: Туркмения как‑никак ― скотоводческая страна.
У меня к скотоводству своя особая нелюбовь. Рельеф везде мягкий, пологие холмы или вполне проходимые скалы, поэтому, хоть и гоняют скот некими излюбленными маршрутами, доступно для него все, полынь везде более–менее одинаковая, все в равной степени пожрано и выбито; предсказать, где и когда появятся овечки с козочками, практически невозможно.
Только приду в холмы, расставлю лучки, приколю их шпильками к земле, насторожу, затрачу на это время и силы, отойду, усядусь наблюдать, моля Бога, чтобы жаворонки мои прилетели сегодня именно на это место, как вдруг, в самый неподходящий момент, появляется из‑за холма отара.
Выползает из‑за кромки склона нечто пятнистое, мохнатое, движущееся расползающимся живым потоком, стекающим неотвратимо прямо в лощину, где мои лучки расставлены. Мне ничего не остается, как сесть где‑нибудь на бугорок и следить в бинокль, кто наступит в лучок, сбив насторожку, кто пройдет вплотную.
В первое время я пытался было безмозглых животных от лучков отгонять, но это только хуже: шарахаются из стороны в сторону. Плюс никакая особая активность нежелательна еще и потому, что пасут скот часто туркменские дети, которым лучки вообще лучше не показывать: весь день потом отбою не будет. И вот в результате сижу беспомощно и безропотно, по–восточному приняв судьбу, как она есть, и рассматриваю в бинокль домашних братьев меньших. Сдохнуть можно. Сплошные шедевры.
Овцы все одинаковые лишь на самый первый взгляд, а как повнимательнее присмотришься ― совершенно все разные (а козы и подавно). И физиономии у них разные, и характеры. Разглядываю их в бинокль, а потом отрываю его от глаз и вижу, что в пяти метрах от меня выстроились полукругом штук пять, а то и десять овец и с безапелляционным овечьим исступлением смотрят на меня во все глаза. Я им: «Кыш! Дуры…»
Они шарахаются от меня, гулко топая по плотной земле, но им на смену почти сразу подходят и выстраиваются полукругом новые, И вот здесь я к ним вплотную уже без бинокля пригляделся, а как пригляделся, то чуть не помер со смеху.
Ты знаешь, мое излюбленное хобби ― рассматривать бесконечную вереницу лиц и характеров в метро на встречном эскалаторе. Так вот с овечками ― то же самое. Не в смысле, что люди в метро ― как бараны, а в смысле того, что разнообразие образов в овечьем стаде вполне сопоставимо с разнообразием человеческих образов в метро. Причем типажи, как это бывает, когда замечаешь человеческие черты в животном, ― на пределе гротеска, карикатурно, как в мультфильме. Чего и кого я только не насмотрелся! Парад–алле, что угодно: от «Мисс Европа» до балашихинского «качка». Полный атас.
А ко всему этому великолепию еще и обслуживающий персонал: три пацана лет по десять ― двенадцать; по–русски совсем никак; едут на ишаках, за ними три алабая плетутся. Собаки вроде как бездельничают, но функцию свою знают, возвращают в стадо заблудших овец. Меня эти лохматые белые кобели как увидят, погавкают для отчетности шагов с десяти, потом подойдут вплотную, виляя пушистыми хвостами, и, если хозяева рядом, сразу ложатся и засыпают.
Подъезжают ко мне мальчишки на ишаках, молча рассматривают меня пять минут, потом начинают трещать между собой по–туркменски. Я двоих сфотографировал пару раз, они уехали счастливые, через некоторое время появился третий, попросил что‑то не по–нашему. Понятно что, но я все равно жду, пока он объяснит, чего хочет («Чик–чик!»). И его сфотографировал. Уехал. Прошла отара, я поплелся лучки заново настораживать, вдруг опять пацаны возвращаются вместе с кобелями, тараторят радостно, тащат двух новорожденных козлят, чтобы я их тоже «чик–чик». Праздник жизни, окот: часто вижу в бинокль, как отстают от стада козы, рожают.
Вылупляется из козы в прозрачном пузыре эдакая штуковина, ни на что не похожая, мокрая, лохматая, на ногах не держится и орет благим матом. Как рождается это нечто, трюхающий где‑то сбоку алабай подходит и привычно ложится рядом с ним и со счастливой мамашей, которая неотступно тут же. Козленок орет первые тридцать секунд своей жизни, еще родиться толком не успел, а алабай лежит рядом, передергивает ушами от этих воплей и вздыхает устало, словно говоря: «Ну надоел ты уже, сил нет…»
Собирают таких новорожденных в мешок и навешивают на безучастно бредущего за отарой ишака. Плетется этот ишак, думая о своем, а весь воздух вокруг него в радиусе пятидесяти метров наполнен по–детски безоговорочно–свирепым блеянием, беканьем, меканьем и совсем уже истошными от голодного отчаяния, какими‑то лающими воплями. Ничего не видно, не понятно, а подходит ишак, и оказывается, что у него с двух сторон через спину на перевязи мешки, из которых торчат эти первородно–голодные носы, испускающие такие децибелы, что о–го–го.