Выбрать главу

А через несколько часов, обсохнув, это родившееся нечто превращается в очаро­вательного пушистого козленочка, как известно (по мультикам), резво играющего с птичками и бабочками на солнечной лужайке, а еще через полгода (если не отправят сразу в плов или в шурпу) этот козленочек превращается в самое страшное для зем­ной природы существо, способное жрать не только любую самую горькую траву, но и колючие кусты, нижние ветки и кору с деревьев (где они есть), а где ничего нет ― вы­грызать корни из‑под соленой земли, оставляя за собой поверхность, подобную Мар­су…»

КОЛЛЕКТИВ И ЛИЧНОСТЬ

…при­шлось работ­ать не покладая рук. Гром и стон стоя­ли в воз­духе от голос­ов и шума кры­льев миллион­ов птиц, собравшихс­я сюда на зимов­ье. Тучи лебедей, гу­сей, пеликанов и уток, затмевая солнце, носились в различных направлениях, на­полняя мою душу диким восторгом и необузданной радостью.

(Н. Л. Зарудн­ый, 1916)

― Я вы­пил снадоб­ье, кото­рое помог­ло мне обрес­ти способ­ность поним­ать язык птиц и животн­ых, но я дол­жен скрывать это от жен­щин. Если же ка­кая‑ни­будь женщин­а узнает мой секрет, то я тотчас умру…

(Хорас­анская сказка)

«26 ноября. Дорогая Клава!

…Потратил два дня, выясняя ошибку глазомерного подсчета мелких птиц в стаях. Оценивал на глаз численность, а потом сразу фотографировал стаю, чтобы подсчи­тать количество птиц на слайде, спроецированном на стенку. Ре­зультаты очень хоро­шие: при размере стаи около ста штук ошибка ― порядка десяти процентов (у Бохмера на грачах ― существенно больше).

«12 декабря…. За сегодняшний маршрут отметил сто восемьдесят шесть стай двадцати семи видов. Везде стаи, стаи… Из единичных птиц, из десятков, из сотен, из тысяч. Крупнее, чем из нескольких тысяч, здесь пока не встречал; это все- таки не юго–западное побережье Каспия (где с Михеичем и с Бородой уток считали тысяча­ми: тысяча, две, три… десять… двадцать…), а обширные сухопутные пространства, здесь столь высокой концентрации пока не нахожу.

Птицы в стае ориентируются прежде всего друг на друга, синхронизируя поведе­ние: все кормятся, потом вдруг все усе­лись и нахохлились, потом все разом встали, встряхнулись и продолжают кормежку. То же самое со взлетами «ложной па­ники»: сидят все или кормятся, а потом вдруг взлетают без видимой причины, покрутятся несколько секунд и садятся на­зад. Выигрыш от такого поведения может быть прямой ― осмотреться, не изменилось ли что вокруг; не подкрался ли хищ­ник. Но сейчас важно другое: кто подал сигнал взлететь, или прекратить кормежку, или продолжить ее? И был ли он, этот сигнал? Ни фига не знаем.

В стае из ста воробьев восемьдесят похожи друг на друга своим поведением, но нет и двух одинаковых. И все это бес­ценное индивидуальное разнообразие в стае уравновешивается с оправданной унификацией. Уравновешивается чем? Что яв­ляется гирьками на вселенских весах выживания? Биологической целесообразно­стью, рациональностью энергети­ческих затрат, адекватностью действий каждого в отдельности и всех вместе. Это обеспечивает переход количества в ка­чество: в стае на порядок возрастает шанс выжить. Конечно же стая имеет не только преимуще­ства, но и недостатки. Но в итоге преимуществ больше. (Что‑то я как‑то кондово вы­ражаюсь, да? Как провинциальный грамотей на лекции в сельском клубе. Извиняй…)

Перемешиваясь в скоплении с другими птицами, члены одной стаи продолжают поддерживать ее структуру как единая группа. Соседние стаи даже одного вида, кор­мясь в одном месте в сплошной птичьей мешанине беспорядочного на первый вз­гляд скопления, слившись и перемешавшись, могут продолжать двигаться при этом с разной скоростью или в разных направлениях, сохраняя свою целостность и авто­номность. Почему?

Таких вопросов про стаи можно запросто придумать и десять, и сто, и тысячу. А вот где ответы брать? Наблюдаешь все эти веши десятки и сотни раз; спроси любого ― не поймет, при чем здесь наука: ведь это все так обычно, так просто! Смех смехом, но, видимо, на нынешнем методологическом уровне со всем этим не разобраться. Или же ресурсы потребуются неимоверные. Вот и получается, что прав был один мой пожилой коллега, провожавший пролетающую стаю глубоким вздохом и сакра­ментальной (как тогда казалось) фразой: «Нет, нам никогда не понять их жизни…»

А ты, душа моя, относишься к орнитологии и к самим птичкам безо всякого трепета и должного почтения. Что выдает в тебе приземленную прагматическую натуру, вос­питанную в духе точных дисциплин. Выражаю соболезнования…

Целую. Остальным моим женам тоже там привет».

С ВЕТЕРКОМ И С ПЕСНЕЙ

Сул­тан… при­шел в неописуем­ый вос­торг и на радос­тях сло­жил та­кие сти­хи…

(Хорас­анская сказка)

«29 ноября. Привет, Чача!

…Сижу, наблюдаю жаворонков. По дороге вдоль покатого увала далеко от меня едет на велосипеде туркмен. На абсо­лютно открытом зеленом пространстве человек неизменно привлекает внимание, в перерыве между наблюдениями я на­вожу. на него бинокль. Разогнавшись по ровной дороге, он, привставая на педалях, заезжает, насколько можно, вверх по начинающему подниматься пологому склону, потом сле­зает и идет пешком, ведя велосипед за высокие рога старомодного руля. Отдышав­шись, он вдруг запевает во весь голос какую‑то песню. (Азиатская музыка и пение поначалу непривычны и непонятны неподготовленному уху, но со временем эти заунывные мелодии неизбежно начинают завораживать гармониями азиатского зву­чания.) Так он, распевая, и скрылся за холмом.

Через четыре часа я вновь услышал пение ― тот же самый туркмен ехал назад, разогнавшись вниз под уклон со страш­ной скоростью и распевая еще громче, во всю мощь; видно было, что душа у человека развернулась на полную. Хорошо!

Не то что я ― прозаически сижу здесь, как пень, на одном месте. Ни песен не пою, ни стихов не пишу. А надо бы и мне сочинить что‑нибудь возвышенно–лирически–фантастическое, с ощущением любви, свободы, простора и скорости. И что­бы склад­но, в рифму, пятистопным ямбом. М–м-м…

Я! К своей! Любимой! Бабе!

Быстро! Мчуся! На! «Саабе»!

А? Стихи?

Заметив меня, пересевшего ближе к дороге, велосипедист прерывает пение и пы­тается меня рассмотреть, повернув го­лову и рискуя на этакой огромной скорости уехать с дороги «в пейзаж» (как Роза говорит) или сломать себе шею.

Пока. Военному, Ленке и Эммочке привет!»

ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА

Как раз в это вре­мя пти­цы–пери, возвращ­аясь с поля, уви­дели под дерев­ом, на коем они обитал­и, Хатем­а. И спросила одна из них:

― Это что за челов­ек по­явился в на­ших кра­ях?

Дру­гая же ей ответ­ила:

― Раз­ве ты не зна­ешь? Этот челов­ек прослав­ился на весь свет сво­ей доброт­ой.

― А вдруг ты ошибаешьс­я? Не луч­ше ли нам где‑ни­будь притаи­ться? ― мол­вила тре­тья…

(Хорас­анская сказка)

«7 декабря. Привет, Андрюня! Как служба? Блюдешь?

…В холмах правобережья Сумбара подхожу к стае из сорока полевых жаворонков. Они поначалу лишь отбегают от меня, продолжая кормиться на покатом зеленом склоне. Было бы их двести, давно бы уже улетели: чем больше группа, тем выше ве­роятность присутствия в ней особо пугливых птиц.

Наконец самый трусливый (или осторожный?) не выдерживает, взлетает, перелета­ет от меня подальше на новое место; постепенно за ним следуют некоторые другие; потом ― основная масса; лишь одиночные, самые смелые (неосмотритель­ные?) продолжают кормиться как ни в чем не бывало, игнорируя мое приближение.

Вот она, диалектика природы: самый осторожный выигрывает в том, что с гаранти­ей избегает опасности, но проигрыва­ет, раньше отрываясь от кормежки; а самый смелый рискует больше других, но выигрывает в том, что продолжает себе кормить­ся, когда остальные испуганно озираются по сторонам или уже улетают подобру–по­здорову. Каждая конкретная ситуация ― новая дилемма, новый выбор оптимального поведения, новая проба для естественного отбора. Количество проб и ошибок неиз­меримо. Выдержал пробу ― живи; ошибся ― до свидания. Торжествует биологиче­ский «здравый смысл», отбрасываются забракованные варианты.